Добро пожаловать в мир, Малышка! - Фэнни Флэгг

Вам не будет позволено сидеть за одним столом с избранными, пока всем неграм не будет это позволено. Взываю к здравомыслию всех этих других, чьи головы возлежат сейчас на мягких белых подушках обмана: не расслабляйтесь, ибо ваши дни сочтены. Есть целая армия добродетельных, преданных людей, которые покажут на вас пальцем и доставят назад живыми!

В эту ночь Тео Ле Гард подошел к ее дому на Ле-Друа-парк со сложенной газетной статьей в кармане. Дом был погружен во тьму, светилось только одно окно на втором этаже. Он постучал. Никто не ответил. Толкнул дверь, она оказалась незапертой и распахнулась от легкого толчка. Миссис Чамблес редко запиралась. Она не боялась. Кто рискнет ее грабить? Он вошел и закрыл за собой дверь. Услышал стук пишущей машинки и пошел на звук вверх по лестнице, в комнату, где она сидела в широком розовом халате, полностью погруженная в работу. Постоял в проеме двери, глядя на нее. Она его не слышала, пока он не подошел вплотную. Увидев бледного как привидение мужчину, она подпрыгнула. Схватилась за грудь и выдохнула:

— Оооох… Боже всемогущий, вы меня до смерти перепугали. Вот так подкрадываться, вы что?! Что вам нужно, зачем вы пришли в такой час?

Присмотрелась к высокой фигуре и спросила:

— Кто вы? Я вас знаю?

Оказавшись лицом к лицу с этой женщиной, Тео начал дрожать с головы до ног и с трудом произносил слова.

— Почему?.. Почему вы это делаете?.. Зачем погубили мою жизнь?

Внезапно миссис Чамблес почуяла, кто перед ней, и с кривой, насмешливой улыбкой откинулась на стуле.

— Так-так-так, поглядите, кто пожаловал. Уж не сам ли это великий Теодор Ле Гард собственной персоной?

Тут выражение ее лица изменилось, глаза сузились, она подалась вперед и прошипела с презрением:

— Слушай, если твоя жизнь погублена, то это ты сам ее погубил, не я. Ты и эта твоя высокопоставленная семейка. Думаешь, ты выше меня? Так вот, Элеонора Рузвельт не считала себя выше. А теперь пошел вон отсюда!

И махнула рукой, отпуская его, и снова застучала по клавишам. Но вдруг добавила:

— И скажи этой своей сестрице, что она следующая.

В этот миг что-то глубоко внутри Тео лопнуло и освободилось, он услышал гул в ушах, такой громкий, что гул этот заглушил крик Иды Бейли Чамблес, когда он схватил ее за горло и сдавил. Что-то сорвалось с привязи, и ужасающий, раскаленный добела гнев вскипел и вырвался на волю. Он душил ее, тряс, вытряхивая остатки жизни, и не мог остановиться.

Очнулся он на улице, весь в холодном поту. Прошагал милю, не понимая, куда идет, пока не оказался у Мемориала Линкольна. Поднял глаза на статую и вдруг услышал женский крик в ушах и увидел гротескное лицо миссис Иды Чамблес с вываленным языком, вытаращенными глазами. Он согнулся пополам, и его рвало, пока внутри не осталось ничего кроме желчи. Он взглянул на свои руки и начал всхлипывать.

Ему нужно в дом отца. Нужно найти сестру, она его спрячет. С ней он будет в безопасности.

Когда он подошел к дому, все двери и окна были заперты. Подступал рассвет. В отчаянии он зашел со двора, разбил окно в подвал и влез. Ощупью пробрался к папиному кабинету. Почти все было упаковано в коробки. Он подошел к столу и взломал замок. Нащупал письма и документы. Зажег спичку и нашел свое письмо, рядом лежал еще один конверт, адресованный отцу. Хотя имя на обратном адресе было не знакомо, он узнал почерк сестры. На конверте стояла печать Элмвуд-Спрингс, штат Миссури.

Сан-Франциско, штат Калифорния

1942

Мать Дены, Маргарет Ле Гард, не собиралась врать по поводу своего происхождения. Так само получилось. Она поехала в Нью-Йорк помочь подруге подобрать свадебные наряды. Когда она заговорила с хозяйкой магазина по-немецки, Лили Карлотта Стайнер сразу поняла, что девушка росла в Вене, чего та и не отрицала. Стайнер пришлась по душе юная леди, явно знающая толк в красивой одежде, и она предложила ей поработать в магазине. Маргарет в волнении написала отцу, спросив, можно ли провести лето в Нью-Йорке. Отец ответил — да. Только что умерла ее мать, и он посчитал, что перемены пойдут девочке на пользу.

Впервые она солгала, когда пошла за разрешением на работу. Назвалась вымышленным именем Марион Чапмэн: имя от одной подруги, фамилия от другой. Отец ее сейчас хорошо известен в медицинских кругах, его имя то и дело появляется в газетах в связи с разными негритянскими организациями. К чему унижаться, пытаясь убедить всех, что она дочь знаменитого негритянского врача? Все равно никто не поверит, к тому же работа-то всего на несколько месяцев.

Но время шло, и ей все больше нравилось работать у Лили. Нравилось быть Марион Чапмэн — простой работницей без лишних проблем. Лили нашла ей квартирку в районе Йорквилля, где жили преимущественно немцы. Она ела немецкую еду, слушала знакомую музыку. И писала отцу: «Здесь совсем как дома, в Вене».

Она ничего не знала о политических убеждениях Лили. Для нее это была просто милая женщина, давшая ей работу. В то лето она ни о чем не думала, и, хотя скучала по папе, в Нью-Йорке ей нравилось. Нравилось быть среди своих. Но продолжалось это недолго. Прочитав в газете о том, что Тео лишили награды, она представила, как он раздавлен. Музыка — его жизнь. Человек тонкий, легковозбудимый, — страшно даже подумать, что он может с собой сделать. Она звонила, но не дозвонилась, поэтому немедленно взяла билет на поезд и помчалась в Сан-Франциско, но, пока добралась, он успел снова исчезнуть. Надеясь, что Тео вернется, она осталась в Сан-Франциско и устроилась работать в универмаге, ссылаясь в качестве рекомендации на предыдущее место работы. Он не вернулся. Наконец она сдалась и решила возвращаться в Вашингтон к отцу. Но встретила Джина Нордстрома. Она не собиралась влюбляться, но начиная с первого раза, когда они пошли ужинать и он заказал это глупое розовое шампанское, она уже ничего не могла поделать. Она с самого начала собиралась рассказать Джину про отца и брата. Собиралась, но после того, что случилось с Тео, когда люди узнали, кто он, она боялась его потерять, и чем сильнее влюблялась, тем больше боялась. Она не знала, как он отреагирует на то, что в ней течет негритянская кровь, даже если ее всего лишь капля. Он был такой открытый, может, ему и все равно было бы, но жизнь научила ее: когда дело касается расовых вопросов, ни в чем нельзя быть уверенной. Притворяясь белой, она слышала, как милейшие с виду люди говорят кошмарные вещи. И продолжала откладывать разговор.

Всякий раз, как они проходили мимо чернокожего человека или группки чернокожих солдат, она напрягалась, боясь, что Джин ляпнет что-нибудь недостойное. Но он ни разу ничего не сказал.

А затем сделал ей предложение. Она знала, что нужно сказать до свадьбы. Нужно дать ему шанс отступить, если он захочет, но шла война, город просто обезумел, мальчики каждый день отправлялись на фронт, и не все вернутся живыми. В тот год казалось, что весь Сан-Франциско торопится пережениться, отчаянно стремясь провести вместе хоть несколько дней. Когда они узнали, что корабль Джина отплывает, сказать ему просто не было времени, по крайней мере, так она себя убеждала.

Когда они на следующий день подъехали к зданию суда, по всему кварталу вилась очередь из пар, все нервничали и смотрели на часы. Она сказала клерку, что у нее нет свидетельства о рождении, что оно пропало при пожаре. Клерк был недоволен, но все же выдал им свидетельство и отпустил. Она не должна была лгать, но в тот день она была безнадежно влюблена, а Джин уезжал. Она, как и сотни остальных, не могли трезво думать о завтрашнем дне, они просто хотели пожениться сегодня.

Только спустя неделю она осознала всю серьезность своего поступка. Джин уехал. И тут ее начали мучить угрызения совести. О чем она думала? Почему она это сделала? Неужто она была в таком любовном тумане, что сама начала верить в Марион Чапмэн, в то, что человека по имени Маргарет Ле Гард не существовало? Неужто она была такая дура, чтобы верить, будто он никогда не узнает?

Джин должен знать, но не письмом же сообщать такое. Может, просто исчезнуть опять? Но нет, слишком она его любила. И дала клятву, что скажет, как только он вернется домой. Но он не вернулся.

Месяц прошел со смерти Джина, когда она обнаружила, что беременна. Проплакав много ночей, она долго думала, что делать, и наконец решила. Теперь о возвращении в Вашингтон не может быть и речи. Она не хочет, чтобы этот ребенок столкнулся с тем, что пришлось пережить ей и Тео, так и не понявшим, к какой расе и к какому миру они принадлежат. Она хотела, чтобы их с Джином ребенок вырос свободным от этих проблем, свободным от нее. Это самое меньшее, что она могла для него сделать. После рождения малыша она отвезет его родителям Джина в Элмвуд-Спрингс. Она написала Нордстромам, и они были счастливы, ждали ее приезда.