Сила обстоятельств: Мемуары - Симона де Бовуар

По утрам мы пили кофе на площади Пантеона среди перекупщиков в фетровых шляпах, обсуждавших дела, как на ярмарке; маленькие контрабандисты стерегли запасы американских сигарет, спрятанных ими под крыльями автомобилей перед отелем «Сенато». Мы долго обсуждали газеты, потом возвращались работать. Около двух часов мы шли прогуляться по семи холмам и в окрестностях. В этом году вторая половина дня выдалась для меня тяжелой. Моя комната в отеле на площади Монтечиторио выходила во дворик, где работали каменщики в традиционных шапочках из газетной бумаги; леса загораживали мое окно; я трудилась не покладая рук, чтобы закончить книгу о Китае, и временами буквально задыхалась.

Вечером жара спадала, мы ужинали то тут, то там, часто на площади Навона или на площади Святого Игнация, обсуждая место, где выпьем по стаканчику. Мы любили пьяцца дель Пополо, но в «Розетти» — это римская «Флора» — встречались журналисты, требовавшие интервью, и было много назойливых людей. Иногда мы садились в маленьком баре у подножия Капитолия, и мне казалось, что с середины площади, освещенной как для бала, бронзовый воин вот-вот пустит в галоп свою лошадь и спустится по ступеням лестницы. Нашим любимым местом была и остается площадь Святого Евстахия напротив церкви, где дремлет голова оленя. Допоздна сюда одна за другой приезжают машины, скромные и роскошные; семьи, пары, группы приходят выпить у стойки чашку кофе, слывущего лучшим в Риме. Женщины зачастую остаются в машине, предоставляя мужчинам беседовать и смеяться между собой. Там и во многих других местах, где можно было наблюдать жизнь римских полуночников, мы подолгу пили и беседовали. Меньше, чем прежде, доверяя будущему, более строгий к прошлому, Сартр иногда мрачнел, сожалея — как когда-то Камю, но только в другом смысле, — что писатель не в силах отразить правду. Обычно представляют истины — это лучше, чем ничего, — но разрозненные, выпотрошенные, изуродованные множеством запретов. В наших разговорах мы как раз старались докопаться до самой сути во всех ее проявлениях, безоглядно предаваясь удовольствию спора, крайностям, кощунству. Это было выяснение сущности и вместе с тем разрядка, игра и очищение.

Время от времени мы встречались с Карло Леви, Аль-берто Моравиа, художником коммунистом Ренато Гуттузо, Марио Аликата. Одно из притягательных достоинств Рима в том, что с момента нашего первого послевоенного путешествия в 1946 году единство левых сил здесь не нарушалось. И Сартр находил в Италии то, что пытался осуществить во Франции. Почти все интеллектуалы имели много общего с коммунистами, а те хранили верность своим гуманистическим традициям. Союз с коммунистами, столь суровый во Франции, в Италии находил выражение в откровенных теплых беседах. Сартр с большой симпатией относился к царившей здесь дружеской обстановке. К тому же в этой стране не свирепствовал антикоммунизм, и ей повезло: у нее не было больше колоний. Люди, которые встречались на улице, не были такими, как у нас, как мы, — соучастниками убийств и пыток.

Благодаря либеральной позиции итальянской компартии и ее счастливому положению в Италии существуют газеты левого направления, причем очень хорошие, которые привлекают широкую публику.

По газетам «Унита» и «Паэзе сера» мы следили за открывшимся в сентябре Познанским процессом. Против обыкновения, полиция не «подготовила» его. У обвиняемых были защитники, которые их защищали, и выступали свидетели защиты. Публика аплодировала адвокатам, когда они стали обвинять руководителей страны. Их поддержали манифестациями и бунтами. Народ требовал возвращения к власти Гомулки, заключенного в 1948 году сталинистами и реабилитированного. Правительство пошло на значительные уступки; к обвиняемым проявили снисхождение. В октябре массы потребовали автономии Польши и прежде всего вывода советских войск под командованием Рокоссовского; они требовали рабочего управления на предприятиях, сдерживания поспешно и плохо проводимой коллективизации, демократизации страны. 19 октября открылся восьмой пленум; Гомулка, ставший членом Центрального комитета, потребовал немедленного исключения просоветских руководителей и отзыва Рокоссовского.

Неожиданно в Варшаву прибыли Хрущев, Молотов, Жуков, Микоян, Каганович; они воспротивились уходу Рокоссовского; русские танки вошли в Варшаву, Гомулка призвал польские войска и вооружил рабочих. Произошли столкновения, начались мятежи. Внезапно Хрущев со своим эскортом уехал. Что произошло в действительности? Во всяком случае, после назначения Гомулки первым секретарем компартии Польша встала на путь десталинизации.

В Венгрии Ракоши отошел от власти. 6 октября огромная толпа следовала за гробом Райка. 14 октября Надь был восстановлен в партии. 23 октября студенты решили провести манифестацию, чтобы отпраздновать польскую победу.

Какой удар 24-го, когда, купив в киоске на пьяцца Колонна «Франс суар», мы прочитали огромный заголовок: «Революция в Венгрии. Советская армия и авиация атакуют восставших». На самом деле авиация в этих событиях участия не принимала. Тем не менее события, судя по сообщениям «Паэзе сера», были ошеломляющими: 300 000 человек прошествовали по Будапешту, требуя возвращения Надя, независимой от СССР политики, а некоторые — даже выхода из Варшавского договора. Полицейские стреляли по толпе. Срочно прибывшие в Будапешт советские танки тоже стреляли, по меньшей мере 350 человек было убито, тысячи ранены. Когда на следующее утро Надь взял власть, русские и восставшие сражались, толпа линчевала полицейских.

В тот вечер мы ужинали вместе с Гуттузо и его женой; он привез нас в ресторан «У Жоржа» возле Виа Венето, где гитарист наигрывал старинные римские мелодии. Мы с волнением обсуждали события, не понимая их. Как в Познани, десталинизация, вылившаяся в протест против непопулярного и даже ненавистного режима, против чрезмерно суровых условий жизни, привела к националистическому взрыву с определенными требованиями; как в Познани, полиция стреляла; но почему русские танки столь поспешно вторглись, опровергая обещания XX съезда, нарушая принцип невмешательства, пятная СССР преступлением, которое выставляло его перед всем миром империалистической державой, притесняющей другие страны? Потрясенному Гуттузо и в голову, однако, не приходило разорвать бесчисленные узы, которые связывали его с партией. Он боролся со своим смятением с помощью слов и стаканов виски, вызывавших у него слезы на глазах. Сартр, почти так же, как он, вовлеченный в события в силу тех усилий, какие он предпринимал, чтобы найти общий язык с коммунистами, защищался тем же самым способом. Не могли мы не думать и о французских левых силах, которые, как никогда, нуждались в сплоченности — только что стало известно о глупом захвате Бен Беллы — и которых эта неоправданная трагедия окончательно разъединит. Появление Анны Маньяни отвлекло нас. Она села за наш столик и под аккомпанемент гитариста тихонько спела несколько песен. Затем мы снова вернулись к нашим раздумьям. Временами у меня появлялось желание пародировать Дос Пассоса: «Сартр опрокинул стакан виски и с волнением сказал, что СССР был единственной надеждой социализма, но обманул ее. Нельзя ни поддержать вторжение, ни осудить СССР, заметил Гуттузо. Он заказал еще стакан, и на глазах его выступили слезы». Однако этот юмор терял смысл при сравнении с той искренней тревогой, которая охватила в эту самую минуту, в чем мы не сомневались, тысячи людей.