Сила обстоятельств: Мемуары - Симона де Бовуар

Сартр никогда не переставал требовать живого марксизма; участились встречи между ним и оппозиционными коммунистами. Но даже с ортодоксальными коммунистами, даже с СССР отношения не были порваны, так же как с Движением сторонников мира. Сартр узнал, что «Почтительная потаскушка» по-прежнему идет в Москве, ее играли в Чехословакии и даже, чуть позже, в Венгрии. До весны 1957 года Сартр дважды встречался с Эренбургом, и, хотя никто из них не изменил своих позиций, между ними происходили сердечные беседы. Верные духу XX съезда и к тому же довольно ловкие, русские решили не отталкивать от себя симпатизирующих, которые отказались принять Будапешт: Вер-кор, один из тех, кто выразил протест, посетил в 1957 году СССР. Это было важное новшество: теперь стало возможно критиковать по отдельным вопросам Советский Союз без того, чтобы тебя сочли предателем. Такая умеренность позволила нам продолжить совместную работу с французской компартией по самому жгучему для нас вопросу: Алжиру.

ГЛАВА VIII

Не по своей вине и не с легким сердцем я позволила Алжирской войне завладеть моими мыслями, моим сном, моими настроениями. Я, как никто, склонна была следовать совету Камю — защищать, несмотря ни на что, собственное счастье. Ведь были Индокитай, Мадагаскар, Касабланка, но спокойствие всегда возвращалось ко мне. После захвата Бен Беллы и событий вокруг Суэцкого канала я его лишилась: правительство явно собиралось упорствовать в этой войне. Алжир добьется своей независимости, но не скоро. И в тот момент, когда я даже смутно не видела конца, истина так называемого умиротворения стала очевидна всем. Заговорили резервисты, сведения поступали со всех сторон: это и разговоры, и письма, адресованные мне и моим друзьям, иностранные репортажи, полусекретные отчеты, распространяемые небольшими группами. Известно было не все, но многое, слишком многое. Мое собственное положение в своей стране, в мире и отношение к самой себе изменились.

Я человек умственного труда, я придаю значение словам, истине, и ежедневно мне приходится сносить бесконечно повторяющуюся агрессию лжи, льющейся отовсюду. Генералы, полковники объясняли, что они ведут благородную и даже революционную войну. «Черноногие» вроде бы требовали интеграции, хотя на самом деле одна мысль о едином Коллеже бросала их в дрожь. Они утверждали, что, за исключением нескольких смутьянов, местное население их любит. Однако во время очередной карательной операции не делалось никакого различия между хорошими мусульманами, своими мусульманами и остальными: линчевали всех, кто попадал под руку. Пресса превратилась в поставщика фальсификаций. Она замолчала бойню, причиной которой стали Фешо и Кастий[47], но подняли крик против покушений, открывших Алжирскую битву. Парашютисты оцепили Касбу, терроризм был остановлен, но нам не сказали, какими способами. Газеты опасались не только конфискации тиража и преследований, но и охлаждения своих читателей: они говорили то, что те хотели услышать.

Ибо страна с готовностью принимала эту войну при условии, что ее приукрасят. Меня не смутило, когда правые экстремисты — ультра — устроили манифестацию на Елисей-ских полях; они требовали сражаться «до конца» и расстрелять всех левых. Это были ультра. Меня сразило то, что шовинизм охватил огромное большинство французов, я осознала глубину их расизма. Бост и брат Ланзманна, Жак, поселившийся в моей комнате на улице Бюшри, рассказывали мне, как полицейские обращались с алжирцами в этом квартале: ежедневные проверки, обыски, облавы; они били их, опрокидывали тележки торговцев зеленью. Никто не возмущался, совсем напротив; люди, которых ни один северо-африканец ни разу и пальцем не тронул, радовались, что их «защищают». Еще больше я удивилась и огорчилась, когда узнала, с какой легкостью солдаты срочной службы приспосабливались к методам умиротворения.

Целые батальоны грабили, поджигали, насиловали, убивали. Пыткой пользовались как нормальным и основным способом получения сведений; речь шла не о случайностях, не об излишествах, а о системе: в этой войне, когда весь алжирский народ поднялся против нас, подозрение вызывал каждый человек. Остановить жестокость можно, лишь прекратив огонь.

Мои соотечественники ничего не желали знать. Начиная с весны 1957 года правда просочилась, и если бы они восприняли ее с таким же рвением, как известие о советских трудовых лагерях, то она стала бы очевидна. Заговор молчания удался лишь потому, что его сообщниками стали все. Тех, кто говорил, не слушали, их голоса заглушали крики, а если до кого-то слухи все-таки доходили, то их спешили забыть. Вся левая пресса рассказывала о сборнике «Резервисты свидетельствуют», Сартр написал о нем статью в «Тан модерн»; авторами этих рассказов по большей части были семинаристы, священники, наверняка не оплаченные ни Насером, ни Москвой; впрочем, во лжи их не обвиняли, а просто затыкали уши.

Убийцы с базукой разгуливали на свободе. Ивтона, подложившего бомбу на пустой завод и принявшего все меры предосторожности, чтобы никого не убить, гильотинировали. Почему этот француз солидаризировался с алжирским народом? Почему врачи, адвокаты, преподаватели, священники в Алжире помогали Фронту национального освобождения? Предатели, говорили о них и не скупились на ответные действия. Так, публике сообщили о «самоубийстве» Ларби Бен Мхиди, найденного повешенным у себя на оконном переплете со связанными руками и ногами. После «самоубийства» заключенного в тюрьму Буменджеля, которого парашютисты пытали в течение нескольких недель, а потом сбросили с террасы, Капитан, профессор права на медицинском факультете в Париже, в знак протеста приостановил курс своих лекций: его поступок получил широкий резонанс. 29 марта генерал де Ла Боллардьер наделал шума: он попросил отстранить его от командования, ибо осуждал методы французской армии. О случае Джамилы Бухиред узнала вся Франция, о нем стало известно и за границей.

Меня вместе с некоторыми другими считали настроенной против французов: я стала такою. Я не выносила больше своих соотечественников. Когда я ужинала в ресторане с Ланзманном или Сартром, мы прятались в уголке, но даже и тогда до нас доносился шум голосов: раздавались недоброжелательные замечания в адрес Маргарет Коссинель, Брижит Бардо, Саган, и нередко какая-то фраза вызывала у нас вдруг желание немедленно уйти. Мы практически перестали выходить. Отныне выпить у стойки чашку кофе или войти в булочную становилось испытанием. На террасах кафе посетители разворачивали газеты «Орор» или «Пари-Пресс», и я знала, что у них в головах: то же, что на бумаге; я не могла больше сидеть рядом с ними. Я всегда любила толпу, а теперь даже улицы стали мне враждебны, я ощущала себя такой же ущемленной, как в первое время немецкой оккупации.