Польский пароль - Владимир Петров

— Тогда давай уж на пару! — Вахромеев выплеснул оставшийся чай, подставил свою кружку. — За боевое братство, танкист!

— С удовольствием! И особенно за нашу сегодняшнюю победу. Ведь мы, товарищ подполковник, сегодня в этом Цоссене, считайте, голову отсекли проклятой фашистской гидре. На карачки посадили их «дранг нах Остен». Верно?

— Верно, лейтенант!

Танкист хитровато перемигнулся с Бурнашовым и протянул Вахромееву лист бумаги:

— Ходатайствую, товарищ комполка! Десантники ваши дрались как герои. Конечно, у меня сегодня три танка выбиты. Но если б не они, не бурнашовцы, ничего бы от роты не осталось. А потому ходатайствую поименно о представлении к боевым наградам. Согласно списку.

Вахромеев присмотрелся, удивленно хмыкнул:

— Ничего себе! Да тут вся рота.

— А так и есть, товарищ подполковник! — горячо заверил танкист. — Это ж орлы, соколы! Или, как раньше выражались, витязи! Чудо-богатыри! Особенно те, что в списке кружочком обведены, — эти все достойны боевых орденов. И среди них одна героиня. Обратите внимание, товарищ подполковник, она, эта отважная женщина, спасла целый экипаж. Из горящего танка вытащила. Только успела — и взорвался боекомплект, башню к чертям сорвало.

— Кто же она?

— А там написано. Санинструктор Аграфена Троеглазова. Мы, танкисты, о ней нашему командарму сообщили. Поддержите ходатайство.

Едва ушел шумливый танкист, Вахромеев велел командиру роты разыскать Троеглазову, прислать к нему. Себя Вахромеев корил: в спешке, в боевой сумятице последних дней он совсем забыл про землячку, лишь недавно вызволенную из неволи. Отдал приказ — и с рук долой… Ни разу даже не вспомнил, у Бурнашова не поинтересовался. Да и Бурнашов тоже хорош: не доложил, умолчал и теперь приходится узнавать со стороны.

Он приятно удивился, когда увидел ее. Чернобровая, тоненькая, перехваченная командирским ремнем, она ничем не напоминала недавно еще изможденную старушку. Аграфена улыбалась, щурила чуть припухшие, заспанные глаза. «И ведь морщин почти нет! Разгладились за неделю. Чудеса, да и только! Вот что делают с человеком вольный дух, обретенная свобода».

Впрочем, смекнул Вахромеев, тут наверняка есть и другие благотворные причины. Не зря же так горделиво усмехается сам Бурнашов, придерживая ватник на ее плечах (а ватник-то, никак, его, бурнашовский?!).

Все-таки поговорить с ней обстоятельно Вахромееву не удалось: замполит майор Чумаков уже напоминал, дважды показывал на часы — надо было срочно ехать к командиру дивизии. Вместе с Бурнашовым Аграфена провожала Вахромеева к бронетранспортеру.

Там у машины она вдруг сказала:

— Знаете, Николай Фомич, я ведь думала, что пропала совсем, что никогда не поднимусь. Я людей потеряла тогда… Арбайтслагер не самое страшное. Я целый год работала в Баварии в одной помойке… Вроде выгребной ямы… Называлась «лебенсборн» по-ихнему. «Очаг жизни». Там были отборные немки-арийки. Породистые. И они по графику рожали породистых детей. От приезжавших разных породистых эсэсовцев. А мы, русские девушки, были на этой «коровьей» ферме уборщицами, нянями, ну и вообще… Я тогда решила, что война совсем сожрала людей, всех…

Вахромеев смотрел на белое, размытое темнотой лицо Аграфены, и оно виделось ему не таким, как неделю назад, не старушечьим, а молодым, розовощеким, с легкими тенями от ресниц и янтарным пушком над губой — такой он помнил Груньку Троеглазову в один из первых дней войны, когда раскрасневшаяся, она прибежала в сельсовет проситься на курсы медсестер.

— Мне б только Крюгеля встретить… — выдохнула Аграфена. — Уж я бы ему, гаду, напомнила старое! Как он расхваливал своих «работящих, чистоплотных» немцев…

— Крюгель тут ни при чем. Как и все немцы ни при чем. Чохом подходить нельзя, Аграфена… — тихо отозвался Вахромеев. — Ты над этим хорошенько подумай. А Крюгеля я, кстати, встречал год назад в Польше. Насколько я понял, он перешел на нашу сторону.

Троеглазова ничем не выказала удивления, только сухо, жестко блеснули в темноте ее глаза. «Она поймет и это, — подумал Вахромеев. — Только не сейчас, не скоро, а потом поймет».

К вечеру следующего дня танковая бригада с десантниками вышла к южному берегу Тельтов-канала, за которым уже громоздились городские кварталы Берлина.

О форсировании с ходу нечего было и думать: канал представлял глубокий и широкий ров с отвесными каменными берегами. Прямо напротив — кирпичные заводские стены, утыканные пулеметными гнездами, орудийными амбразурами, сотнями затаившихся фаустников.

Ближайшие мосты оказались взорванными, лишь справа горбатился висячий пешеходный мостик, тоже готовый к взрыву, увешанный коробками тола, — это было видно невооруженным взглядом.

Стояла невообразимая пальба. Палили из всех видов оружия и наши, и немцы. Немцы — от ожесточения, наши — от злости и досады перед, казалось, непреодолимой преградой на пути к уже совсем близкой цели. Впрочем, пехотным и артиллерийским наблюдателям эта стихийно возникшая стрельба была выгодна: они спешили засечь, зафиксировать огневые точки.

Неожиданно все стихло. Вахромеев поднял бинокль и сразу понял, в чем дело: на противоположном берегу появился солдат с белым флагом. Но отнюдь не с целью капитуляции — за его спиной возникла пестрая колонна детей и подростков, которую возглавляли две женщины, тоже с белыми флагами. Они быстро повели за собой детей к уцелевшему мосту.

Едва лишь колонна пересекла мост, он тут же взлетел на воздух. И сразу вразнобой ударили по нашему берегу немецкие пулеметы. Не отнимая от глаз бинокля, Вахромеев выругался, сплюнул: немцы косили своих же детей, не успевших укрыться за углом в переулке!

И тогда откуда-то слева выскочил на набережную наш танк, развернулся бортом к реке и встал, закрывая собой хвост детской колонны. Через минуту на нем скрестились трассы выпущенных фаустснарядов — танк вспыхнул огнем. Из люков выскакивали и тут же падали, сраженные пулями, танкисты…

Вахромеев вздрогнул, увидев приближенный окулярами номер на танковой башне: «двадцатка»… Вспомнил минувшую ночь, разбитного, улыбчивого и чумазого танкиста, который угощал его ромом.

И вспомнил Аграфену Троеглазову. С горечью подумал: вчера она спасла танкистов, сегодня танкисты спасли немецких детей — ценою своей жизни. Странная, железная логика войны…

13

В течение второй декады апреля штандартенфюрер Ларенц совершил несколько авиарейсов Альпы — Берлин и обратно. Груз при этом, как правило, был небольшим — по нескольку одинаковых плоских зеленых ящиков с окованными углами в герметичной и водостойкой упаковке. Ящики исчезали по ночам все там же в Топлицзее или в соседнем озере Грундл, а на крупномасштабном топографическом кроке Ларенца появились новые крестики с нумерацией ящиков и точными координатами затопления. О содержимом зеленых ящиков сам Ларенц мог лишь догадываться: наверняка это были секретные архивы из потаенных подвалов «дома Гиммлера», и не просто министерства внутренних дел, а скорее всего, документы самой канцелярии войск CС — «железной когорты фюрера», которая вознесла его на своих плечах к высотам государственной власти.

Две предыдущие такие «особые командировки» обошлись рейху еще в семь эсэсовских солдат из числа отборной имперской охраны — шарфюрер Мучман, сопровождавший в этих поездках Ларенца, делал свое дело педантично и без всяких угрызений совести. Обергруппенфюрер Фегелейн даже угрюмо пошутил:

— Ты, Макс, наносишь урон охранному полку рейхсканцелярии не хуже, чем русские!

— А вы закапывайте ящики здесь, обергруппенфюрер! — отпарировал Ларенц. — И архивы сохранятся, и численность Берлинского гарнизона не уменьшится.

Честно говоря, ему и самому надоели эти сверхсекретные челночные операции. Вечная нервная настороженность на земле и в воздухе, круглосуточное бдение, сон вполглаза, везде и всюду ежеминутное ожидание опасности. Штандартенфюрер, как это ни странно, особенно опасался своего угрюмого подчиненного, слыша за спиной его постоянное медвежье сопение, сводя лопатки, ждал: вот-вот щелкнет предохранитель мучмановского шмайсера.

Ларенц хорошо представлял себе участь «носителя тайны» и понимал, что вместе с новыми номерами ящиков, которые появляются в блокноте, стремительно падают шансы на его собственное выживание. Но он отнюдь не жалел о происходящем: риск всегда был его родной стихией. Кроме того, для себя лично он не собирался проигрывать эту войну. И был уверен: он ее выиграет!

Самое неприятное из этапов уже проведенных операций были вылеты с аэродрома Темпельхоф, на летном поле которого и в здании управления в эти дни творилась настоящая вакханалия. Военные и штатские, партийные лейтеры и убеленные сединами генералы из различных министерств, центральных управлений, высших штабов — все эти господа, обремененные чемоданами, женами, любовницами, угрожая оружием и сквернословя, рвались из Берлина на юг, драпали, как крысы с тонущего корабля. У каждого транспортного «юнкерса» завязывались ожесточенные потасовки.