Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Так, так.

— Вот видишь, сам говорит! Подумал он, значит: «Что за черт!» — и стал ждать дальше. Потом осторожно открывает глаза — ни медведя, ни ружья. Оглянулся — медведь вроде как одурелый несется, ломая кусты, а на шее у него ружье болтается. Вани, не будь дураком, за ним бросился — думает, не век же ему, медведю, значит, бежать с ружьем, где-нибудь да бросит. А ведь что скажешь, не бросил! И сам затерялся в лесу. Вани пошел по следу, а тут как раз я ему навстречу. Я с эйлага, значит, иду. С ружьем… Нет, без ружья, нет у меня ружья и никогда не было, святым крестом клянусь!..

Значит, иду я с палкой на плече, люблю с палкой ходить, и вижу Вани. Он мне: «Ара, Мангас, — Мангас это я, — ара, говорит, Мангас, ты, случаем, не встретил медведя с ружьем?» — «Нет, — говорю, — не встретил, был бы он при маузере, может, и не заметил бы, а с ружьем как не заметить, непременно заметил бы. Нет, — говорю, — не видел таких». — «Ты, — говорит, — не шути, мне не до шуток, медведь и вправду с ружьем». — «Вооруженные, значит, медведи пошли! Да ты, — говорю, — внук сатаны, объясни, в каком же это смысле вооруженный!» Ну, тут он мне и объяснил, что к чему… Так что, ясавул-джан, нет у нашего Вани никакого ружья, чего нет, того нет, может, у кого другого, а у него нет.

— Так кто же все-таки стрелял вчера? — спросил есаул, терпеливо дослушав до конца историю вооруженного медведя. — Кто-то ведь стрелял?

— Стрелял, стрелял, как не стрелять!

— Кто?

— А ведь правда, кто стрелял? Тот, кто был на площади!

— А кто был на площади?

— Когда?

— Как это когда? Вчера, конечно!

— Вчера? Не знаем, кто был вчера. Может, кто другой.

Кто-то сообщил Ерему о прибытии «есаула». Ерем умел разговаривать с властями. Он пригласил «есаула» к себе домой, а под вечер тот, уезжая, весело орал на все село:

— Кака-ая на сердце кру-у-ч-ч-ина…

В бумагах у него было записано, что «убийца, каковой является уроженцем другого села, не обнаружен по причине…». О причине «есаул» решил подумать на досуге…

На веранде гостиницы, уютно откинувшись на спинку старенького плетеного кресла, сидел мальчик. Вот уже несколько дней, как он научился сидеть, и Нора каждый день выносила его сюда. Он был тепло одет: меховая ушанка, вязаный свитер, две пары брюк, руки в перчатках, на ногах — теплые войлочные туфли. Вообще надо сказать, что климат Истису зачастую вынуждает тамошних обитателей поступать так, как они никогда бы не поступили в своем городе или селе. К примеру, ложась спать, люди обычно раздеваются, а здесь они делают наоборот. Даже в августе.

С веранды открывался вид на все ущелье, реку и левый берег, более пологий, усеянный, будто после обвала, огромными замшелыми валунами. Воздух был чист и прозрачен; казалось, щелкни ногтем — зазвенит нежным стеклянным звоном. Хотя до валунов было не меньше полутораста шагов, можно, казалось, было разглядеть каждую курчавинку мха на камнях. По склону берега крутыми виражами петляла вверх дорога на Басаркечар и терялась вдали, среди несусветной путаницы холмов, заросших высокой, чуть ли не в рост человека, травой. По склонам холмов, среди малахитовой зелени, белели пятна никогда не тающего, прихваченного настом снега, а в седловинах белыми и бурыми точечками виднелись коровы и овцы, забредшие сюда из окрестных кочевий. Под лучами закатного солнца выступы скал горели, словно начищенная медь, и мальчик невольно щурил глаза, пытаясь разглядеть всадника, стремительной иноходью мчащегося к ущелью со стороны эйлагов. Вороной жеребец под ним шел легко, игриво перебирая тонкими ногами. Через минуту, когда всадник въехал в тень, отбрасываемую холмом, мальчик узнал его: то был Гара-киши и под ним — Араб. На той же стремительной иноходи конь вырвался на дорогу и, проделав все виражи, остановился у реки. Гара-киши спешился, снял с него казачье седло, поставил на камень, затем взял коня под уздцы, подвел его к самой воде и стал купать. Он пригоршнями черпал воду из реки и лил на широкую, красиво изогнутую спину и круп коня, лоснившиеся от пота. И в каждом его движении было столько сдерживаемой ласки, что казалось, он купал не лошадь, а своего родного сына. Мальчик уже знал: искупав, старик начнет расчесывать пятерней длинную волнистую холку и хвост коня, терпеливо выбирая приставшие колючки.

В сущности, никто в Истису толком не знал этого человека. Угрюмый, всегда одинокий, он время от времени появлялся здесь то со стороны Кельбаджара, то эйлагов, останавливался здесь день, другой, причем никто не знал, где он ночует, и, договорившись с каким-нибудь курортником, закончившим лечение, усаживал его на своего Араба и отвозил в Кельбаджар. Как видно, жеребец был его единственным не только другом, но и кормильцем, и, быть может, поэтому он так холил и лелеял его.

Об этом угрюмом старике по курорту шли разные толки. Поговаривали, что он будто бы когда-то очень давно совершил убийство и много лет отбывал каторгу в Сибири, но после революции он убежал с каторги и с той поры скрывается в этих горах.

Эти темные слухи отчасти подогревались некоторыми странностями в поведении самого Гара-киши. Он был нелюдимом, ни с кем не разговаривал, голос его люди слышали, разве что когда он обращался к своему Арабу. Он не разговаривал даже с теми, кого возил в Кельбаджар, — за весь многочасовой путь он не произносил ни одного слова, и многим клиентам казалось, что старик просто нем. И еще одна странность водилась за ним: клиентов он выбирал сам и возил за самую дешевую плату, поэтому многие стремились нанять его. Но он неизменно отказывал, если клиент чем-то пришелся ему не по душе.

По пути на ванну Нора несколько раз встречала этого человека. Он сидел на корточках возле придорожного родника и не