Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр

Брюне наклоняется, поднимает щепку и начинает чистить трубку, он промерз до костей, но ему это безразлично: холод и голод не имеют больше никакого значения.

— Принимая все это во внимание, — продолжает Шале, — чего должны требовать французские массы?

— Я тебя о том и спрашиваю, — не поднимая головы, говорит Брюне.

Голос Шале кружится вокруг его затылка, то близкий, то отдаленный, ботинки Шале весело поскрипывают.

— Французские массы, — отвечает он, — должны сформулировать четыре требования: первое — немедленное подписание мира, второе — франко-советский пакт о ненападении по типу германо-советского пакта, третье — торговый договор с СССР, который избавит наш пролетариат от голода, четвертое — всеобъемлющее урегулирование европейского конфликта с участием СССР.

— А внутренняя политика? — спрашивает Брюне.

— При каждом удобном случае и всеми возможными средствами надо требовать легальности для компартии и разрешения печатать «Юманите».

— Нацисты позволят выпускать «Юманите»? — ошеломленно спрашивает Брюне.

— Они нас держат про запас, — говорит Шале. И неспешно добавляет:

— А на кого, по-твоему, им опираться? Все партии в полном разложении, их лидеры сбежали.

— Но они могут организовать чисто фашистское движение.

— Во всяком случае, могут попытаться. И, по правде говоря, пытаются; но они не дураки, они хорошо знают, что никогда не увлекут за собой народные массы. Нет, единственная организация, которая поднялась против войны, которая защитила германо-советский пакт, которая сохранила доверие масс, — это наша партия, и, можешь быть уверен, немцы это знают.

— Ты хочешь сказать, что они нам протягивают руку?

— Еще нет. Но факт есть факт: их пресса на нас не нападает. И потом, абсолютно очевидно, что они подписали секретные соглашения с СССР относительно европейских компартий.

Он наклоняется над Брюне и доверительно произносит:

— Наша партия должна быть одновременно легальной и нелегальной, именно это определяет ее структуру и деятельность. Когда обстоятельства загнали нас в полуподполье, мы объединили в своих руках преимущества легальности и преимущества нелегальности, теперь же у нас одни неудобства и от того, и от другого: теряя статус официально признанной партии, мы теряем возможность открыто отстаивать свои требования и занимать в качестве коммунистов ключевые позиции буржуазии, но одновременно мы слишком известны: руководители партии затравлены, у врага есть списки, адреса, он изучил нашу тактику. Нужно выходить из этого положения как можно быстрее. Но как? Подшучивая над немцами, царапая в общественных туалетах «Смерть фрицам»?

Брюне пожал плечами, Шале поднимает руку, призывая его к молчанию.

— Предположим, мы сможем организовать волнения, покушения и стачки. Но кому это пойдет на пользу? Английскому империализму. И то ненадолго, потому что Англия заведомо побеждена. Но если мы снова станем легальной партией со своей программой, со своим местом в политической сфере, мы сможем требовать создания народного правительства, располагающегося в Париже, и выдвинуть обвинения против поджигателей войны. Тогда и только тогда встанет вопрос о новой форме нелегальной деятельности, искуснее приспособленной к обстоятельствам.

— И ты воображаешь, что немцы…? Шале лукаво перебивает его:

— Ты знаешь «Глас народа»? Это газета бельгийской компартии.

— Знаю, — говорит Брюне.

Выдержав паузу, Шале улыбается и бесстрастно добавляет:

— С июня «Глас народа» снова выходит.

Брюне оседает на стуле, запускает руку в карман и сжимает еще теплую трубку. Он спрашивает:

— А что следует делать здесь?

— Прямо противоположное тому, что делаешь ты.

— То есть?

— Нападать на империализм буржуазных демократий, нападать на де Голля и Петэна, поддерживать в массах волю к миру.

— А по отношению к немцам?

— Сугубая сдержанность.

— Хорошо, — не возражает Брюне.

Шале потирает руки: он славно поработал и доволен.

— Мы с тобой, — говорит он, — разделим работу надвое. Товарищи нуждаются в том, чтобы их мало-помалу прибрали к рукам, но лучше, чтобы это был не ты: ими займусь я. А ты поработаешь с беспартийными.

— И что же мне следует делать?

Шале внимательно смотрит на Брюне, но кажется, будто он его не видит: он размышляет.

— В настоящий момент, — говорит он, — твоя знаменитая организация скорее опасна, чем полезна. Но это хорошо, что она существует, и она однажды сможет сослужить службу: было бы желательно ее законсервировать, не ликвидируя ее полностью. Только ты можешь это сделать.

— Бедняги, — сокрушается Брюне. — А?

— Я говорю: бедняги.

Шале удивленно смотрит на него.

— А что это за парни?

— Радикалы, — отвечает Брюне. — Социалисты… Есть и вовсе беспартийные.

Шале пожимает плечами.

— Радикалы! — о презрением цедит он.

— Они хорошо работают, — заверяет Брюне. — И потом, знаешь ли, потерявшим надежду здесь трудно выжить.

Он останавливается, он уловил звуки чужого, заимствованного голоса, это голос предателя. Он говорил: «Не напускай на себя вид смотрителя покойницкой». Он говорил: «Бедняги, у них смерть в душе».

— В любом случае, это люди пропащие, — чеканит Шале. — Остается только оставить их околевать.

Он ухмыляется.

— Радикалы? По мне так уж лучше нацисты. Это псы, но у них есть социальное чутье.

Брюне думает о Тибо. Он вспоминает его широко смеющийся рот и думает: «Он пропащий, но стоит меньше, чем нацисты, у него нет социального чутья». Он вспоминает: «У нас был радиоприемник». Брюне начинает дрожать. Он думает: «Наш радиоприемник». Он встает, подходит к Шале, теперь они стоят лицом к лицу. Брюне говорит:

— Что ж, все это звучит правдоподобно!

— Еще бы, — с ворчливой сердечностью отзывается Шале, — еще бы не правдоподобно!

— Все на свете правдоподобно, — говорит Брюне. — Можно доказать, что угодно.

— Тебе нужны доказательства?

Шале роется во внутреннем кармане кителя. Он вынимает грязную помятую газету.

— Держи.

Брюне берет газету: это «Юманите». Он читает: № 95, за 30 декабря 1940 года. Газета так истерта, что наполовину рвется, когда он ее разворачивает. Он пытается читать передовицу, но не может. Он думает: «Это «Юманите»» и вслепую проводит пальцами по буквам названия и заголовков. Это «Юманите», я в ней писал. Он старательно сворачивает газету и протягивает ее Шале.

— Ладно.

Сейчас он выйдет и улыбнется Шнейдеру, он ему скажет: «Ты мне это говорил». Мыльный пузырь тут же лопается: нет больше никакого Шнейдера. Есть Викарьос, осведомитель. Свет меркнет у него перед глазами, его легко хлопают по плечу, он вздрагивает. Это Шале: губы Шале кривит мальчишеская улыбка, его рука с механической точностью отстраняется и падает вдоль тела.

— Вот так-то, — говорит Шале. — Вот так-то, дружище!

— Вот так-то! — повторяет Брюне.

Они смотрят друг другу в глаза, они качают головами и улыбаются. В тридцать девятом году он меня боялся.

— Мне нужно пойти предупредить Тибо, — говорит Брюне. — Можешь остаться здесь.

Шале трясет головой, его черты опадают, он говорит ребячливым тоном:

— Ладно, завернусь в одеяло и растянусь на кровати.

— Одеяла за печкой. Возьми два. Скоро увидимся.

Брюне выходит под дождь. Чтобы согреться, он бежит. Туман проникает ему в голову: ни снаружи, ни внутри нет ничего, кроме тумана. Тибо один, на столе колода карт.

— Ты раскладываешь пасьянс?

— Нет, — говорит Тибо, — я слушал радио. Я держу колоду на столе на случай, если кто-то придет.

Он хитро улыбается: должно быть, у него есть новости, он ждет, что Брюне его сам спросит. Но тот не спрашивает: его больше не интересуют победы английского империализма. Он спрашивает:

— В твоем борделе еще есть место?

— Да, в комнате голландцев, — говорит Тибо.

— Я к тебе потихоньку переброшу одного из моих людей.

Глаза Тибо оживляются.

— Кого именно?

— Шнейдера.

— У него неприятности? — спрашивает Тибо. — Его ищут фрицы?

— Нет, — отвечает Брюне, — пока что нет.

— Понимаю, — говорит Тибо. Он качает головой. — Ему будет скучно, голландцы совсем не говорят по-французски.

— Это даже хорошо.

— Тогда пусть переселяется, когда захочет.

— А у голландцев тепло? — спрашивает Брюне.

— Пекло. Там живет повар, угля у них — завались.

— Прекрасно, — говорит Брюне. — Что ж, я пошел. Он не уходит. Он касается ручки двери и смотрит на

Тибо, как смотрят на город, который собираются покинуть. Ему уже нечего сказать. Радикал, заведомо пропащий человек… Тибо ему доверчиво улыбается; Брюне не может выдержать эту улыбку: он открывает дверь и выходит. На дворе идет частый дождь, бараки едва различимы. Брюне шлепает по грязи и талому снегу. Парни тридцать девятого года снаружи оставили скамейку, на скамейке сидит какой-то человек, он опустил голову, дождь стекает по его волосам и шее. Брюне подходит: