Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр

— Вы не на работе? — удивляется Брюне.

— Фельдфебель заболел, — объясняет Туссю. — Нас отослали в бараки.

— Хорошо, — говорит Брюне. — Хорошо, хорошо. И со злостью добавляет:

— Разожгите же огонь, черт возьми!

Шале внимательно смотрит на него, Брюне обращается к нему:

— Пошли поговорим.

Шале, не проронив ни слова, встает. В коридоре Брюне говорит ему:

— Дело сделано.

— Вижу, — отвечает Шале.

Они идут молча, потом Шале спрашивает:

— Он будет вести себя благоразумно? Брюне разражается смехом:

— Образцово!

Они входят к Брюне в мертвое тепло, которое больше не согревает. У Шале разочарованный вид, он поднимает воротник кителя, засовывает руки в карманы и садится. Брюне смотрит на потухшую печку, его разбирает смех.

— Ты знаешь, что у меня были контакты с товарищами? — через некоторое время говорит Шале.

Брюне вздрагивает и с жадным интересом смотрит на Шале:

— Серьезные контакты? Частые? Шале улыбается.

— Я думаю, ты лично знаешь Бюшне?

— Еще бы.

— В последний раз я его видел в понедельник. Брюне все еще смотрит на Шале, но он его больше не

видит.

— Как партия? — спрашивает он.

— В порядке, — говорит Шале. — Правда, сначала мы допустили ошибку: советское радио рекомендовало членам партии не покидать пределы Парижа, но у большинства товарищей пробудился застарелый шовинистический рефлекс: они все же уехали, потому что не хотели иметь дела с врагом. А что в результате? «Юманите» могла бы выходить еще до прихода немцев, материал был готов, но все застряло, потому что не было персонала. Теперь товарищи на своих местах, и это превосходно.

Брюне слушает со смесью уважения и скуки: он разочарован. Есть вопросы, которые он хотел бы задать, но никак не может их сформулировать. Он говорит:

— Из-за арестов и повального бегства должны были произойти значительные изменения. Кто теперь в Центральном Комитете?

Шале криво улыбается:

— По правде говоря, я об этом ничего не знаю. Возможно, там Громер. Это все, что я могу тебе сказать. Времена изменились, старина, чем меньше знаешь, тем лучше.

— Это верно, — соглашается Брюне.

У него щемит сердце. Без всякой нужды Шале откашливается, потом поднимает голову и с минуту смотрит на Брюне.

— Этот Бенен, — спрашивает он, — из них? — Да.

— А Туссю? Лампреш?

— Тоже.

— Откуда они?

— Погоди-ка.

Он припоминает, потом говорит:

— Бенен — чертежник с завода «Ньом и Рон»[20]. Лампреш работает на муниципальных бойнях в Нанте. Туссю — слесарь из Бержерака. А что?

— Они меня удивили.

Брюне поднимает брови. Шале добродушно ему улыбается.

— Они какие-то возбужденные, разве не так?

— Возбужденные? — повторяет Брюне. — Да нет, не особенно.

Шале смеется.

— Туссю уверяет, что под бараком спрятано оружие. Он хочет взять лагерь штурмом, как только советские войска войдут в Германию.

Брюне, в свою очередь, смеется.

— Туссю гасконец, — поясняет он.

Шале перестает смеяться. Нейтральным тоном он замечает:

— Но остальные были с ним солидарны. Брюне достает свою новую трубку и набивает ее.

— Возможно, они немного возбуждены, — говорит он, — признаться, я этому особого значения не придаю. Но как бы там ни было, делу все эти бредни не вредят; к тому же, ребятам так легче скоротать время.

Не поднимая глаз, он продолжает усталым, всепонимающим тоном, который ему самому привычен:

— Они знают, что погибнут, если спасуют. Вот они и живут на нервах, они взвалили гнет времени на себя и все воспринимают немного преувеличенно. Знаешь, Шале, ведь самому старшему из них нет и двадцати пяти.

— Я это заметил, — говорит Шале. — Да и у вас у всех ужасно напряженный вид.

Он смеется:

— Они мне много чего порассказали.

— Что, например?

— Что война не закончилась, СССР раздавит Германию, трудящиеся обязаны отвергнуть перемирие, поражение стран оси Рим — Берлин — Токио станет победой пролетариата.

Он замолкает, чтобы понаблюдать за Брюне, Брюне молчит. Шале добавляет, деланно усмехаясь:

— Один даже спросил, бастуют ли парижские рабочие и стреляют ли в немцев на парижских улицах.

Брюне продолжает молчать. Шале наклоняется к нему и тихо спрашивает:

— Это ты им вложил в голову такие мысли?

— Но не в такой форме, — говорит Брюне.

— В такой или в другой, но это ты? Брюне зажигает трубку. Что-то происходит.

— Да, — признает он. — Это я.

Оба умолкают. Брюне курит, Шале размышляет. Унылый желтый свет проникает через окно: определенно будет дождь. Брюне смотрит на часы и думает: «Только половина девятого». Вдруг он встает.

— Мне нужно тебе кое-что объяснить, — говорит он. — Они тебе говорили о нашей организации?

— В двух словах, — рассеянно отвечает Шале. — Это ты ее создал?

— Да.

— По собственной инициативе?

Брюне пожимает плечами и начинает расхаживать взад-вперед.

— Естественно, — говорит он. — У меня-то не было контактов с товарищами.

Он продолжает ходить, взгляд Шале перемещается вслед за ним.

— Нужно представить себе создавшуюся странную ситуацию, — продолжает Брюне. — Парни были на нуле, нацисты и попы делали из них, что хотели. Ты знаешь, что здесь есть даже активисты францистской партии, официально признанной и опекаемой нацистами? Вот я и использовал крайние средства.

— Какие именно? — интересуется Шале.

— Было четыре основных фактора, — отвечает Брюне. — Голод, депортация в Германию, принудительные работы и националистические настроения. Всем этим я и воспользовался.

— Всем? — переспрашивает Шале.

— Да, всем. Существовала смертельная опасность, и я не имел права на чрезмерную щепетильность. Впрочем, — добавляет он, — моя задача была строго определена обстановкой: мне оставалось только использовать их недовольство.

— На какой основе?

Брюне прикасается рукой к перегородке, потом резко поворачивается и идет к противоположной перегородке.

— Я им дал идеологическую платформу, — говорит он. — Только необходимый минимум, самые азы: власть принадлежит народу, Петэн ее узурпирует, его правительство не имело права подписывать перемирие. Война не закончена, СССР рано или поздно вступит в войну; все пленные должны считать себя бойцами.

Он резко умолкает. Шале спрашивает:

— Так вот чем ты был занят?

— Да, — признает Брюне. Шале грустно качает головой:

— Так я и думал.

Он смотрит на Брюне и откровенно улыбается:

— Бывают моменты, когда можно сдохнуть, если не пытаешься сделать хоть что-то. Так ведь? Неважно что. А поскольку у тебя не было контактов, ты работал в потемках.

— Пусть так, — говорит Брюне, — не утруждай себя дальнейшими упреками.

Голос его суров; сам толком не понимая, обращается ли он к Шале или к партии, он спрашивает:

— В чем ты можешь меня упрекнуть, если взять последние два месяца?

Голос партии становится более суровым:

— Все надо начинать сызнова, старина. Ты оказался полностью на обочине.

Брюне молчит. Шале наклоняется и растерянно щупает печку.

— Она погасла.

Брюне, в свою очередь, трогает печку.

— Да, верно. Погасла.

— А вы слушали в вашей дыре о голлизме?

Брюне думает: слышали не хуже тебя. Он собирается сказать: у нас есть радиоприемник. Но воздерживается.

— Смутно, — отвечает он.

— Де Голль, — говорит Шале почти грозным доктринерским голосом, — это французский генерал, который уехал из Бордо в момент поражения и увез с собой радикальных политиканов и франкмасонских сановников.

— Понятно.

— Сейчас все они в Лондоне. Черчилль предоставляет им радио, и они каждый день болтают в микрофон о немцах. Передачи оплачивают, естественно, английские банкиры.

— Ну и что?

— Что? А ты знаешь, что они говорят по радио?

— Наверно, что война продолжается?

— Да, и что она охватит весь мир, а это прозрачный намек на вовлечение СССР и Америки. Они также говорят, что Франция проиграла только одно сражение, что правительство Виши незаконно и что перемирие — это измена.

Брюне пожимает плечами, Шале улыбается:

— Конечно, они еще не дошли до того, чтобы говорить о народовластии. Но и до этого дойдет, если только Его Величество посчитает, что это необходимо для его пропаганды.

— Ты меня этим не шибко смутил, — говорит Брюне. Он сплетает руки, хрустит суставами и спокойно продолжает:

— Нет, не шибко. Я тебе уже сказал, что моя программа поневоле состояла только из азов. Позже мы пойдем дальше. В этом бараке есть люди, которых я за ручку приведу в партию. Но зачем торопиться: мы здесь надолго. Что касается твоих дружков из Лондона, то некоторые совпадения неизбежны. Англичане воюют с союзниками Гитлера, чтобы защитить свои интересы, а мы боремся против Гитлера, потому что мы антифашисты. Неважно, что мы временно имеем тех же врагов: неудивительно, что порой мы используем те же слова.