Рядом с нами - Семен Нариньяни

— Это я-то больной? — спросил отец Катерины. — Ну, скажите на милость! — искренне сокрушался Олесь. — И чего только не наплетут на старого человека! Узнать бы мне имя этого брехуна, я бы ему…

В это время под окном раздались звуки мандолины и послышалось пение Тараса.

Секретарь райкома выглянул в окно и тотчас же удивленно спросил Катерину:

— А кто это поет?

Щеки девушки покрылись краской стыда, и ей на помощь пришел отец:

— Это жених ее.

— Ну, если жених, — улыбаясь, сказал секретарь, — тогда все понятно.

— Тарас — добрый хлопец, — чуть слышно проговорила Катерина.

Но секретаря, видно, этот довод рассмешил еще больше.

— Хорошо же, Катерина, я открою тебе правду. Парень, который приходил в райком с жалобой, поет сейчас под твоим окном песни. Пойди и скажи ему свое спасибочко. Это из-за него ты сидишь до сих пор в Романивке, вместо того чтобы учиться в Харькове.

В хате стало тихо. Только за окном слышались звуки мандолины.

— Сердце, серденько, близко, низенько! — зло передразнил кузнеца отец Катерины. — Ах ты, поганец! Ах ты… — и старик бросил в окно добрую пригоршню таких слов, о которых здесь лучше не упоминать.

Новость о коварстве Тараса быстро разнеслась по селу, и утром у кузницы собралась большая толпа колхозников. Первым подошел к кузнецу Олесь, отец Катерины. Он замахнулся, чтобы шлепнуть кузнеца по шее, но его руку поймала Катерина.

— Не горячись, отец, — твердо заявила она. — Кузнец обидел меня, и только я могу сказать ему последнее слово. Он не хотел, чтобы я ехала в Харьков учиться, а с этого все и приключилось. Эх ты, казак! — сказала Катерина, обращаясь к Тарасу. — И сколько в твоей любви дурости!

И, как бы давая понять колхозникам, что Тарас виновен, но заслуживает снисхождения, Катерина ласково улыбнулась ему и пошла с подругами прочь от кузни.

А вечером, когда яркие звезды снова засияли на небе, комсомолки с песнями подошли к дому кузнеца. Катерина смело прошла в калитку сада и, встав к окну, запела ту самую песню, которую еще совсем недавно пел ей Тарас. Это был первый случай в истории Диканьки, когда девушка, пренебрегая обычаями, песней вызвала парня на свидание.

О чем говорили в этот вечер Тарас с Катериной, осталось для всех тайной. Только колхозники уже больше не видели кузнеца в Романивке.

После всей этой романтической истории прошло около трех месяцев. Наступила наконец и последняя ночь перед рождеством. Бабка Оксана вытаскивала из печи румяный праздничный пирог, когда добрый конь Султан вынес легкие санки-бегунки на улицу. Диканька уже спала. На улице не было ни пьяных, ни колядующих, и только в новом колхозном клубе гремела музыка и парубки кружили девчат в буйном вихре вальса. Сани с Катериной быстро промчались по Диканьке, и Султан свернул на полтавскую дорогу. У леса девушка легко выпрыгнула из санок и побежала к знаменитому вековечному дубу, у которого, если верить преданиям, сам гетман Мазепа устраивал свидания с дочерью Кочубея.

— Это ты, Катю? — тихо спросил Тарас и привлек к себе запыхавшуюся от быстрого бега, разрумянившуюся девушку.

Трудно сказать, как удалось курсанту школы комбайнеров Диканьской МТС устроить себе встречу у кочубеевского дуба со студенткой Харьковского сельскохозяйственного института. Скорее всего, влюбленные знают такое волшебное слово, которое позволяет им видеться там, куда мы, простые смертные, никогда не догадаемся заглянуть.

— Приехала, не забыла, — нежно говорил кузнец. — Значит, решила все-таки пойти за меня замижь.

— Опять замижь! — расхохоталась Катерина. — Какой же ты нетерпеливый, Тарас! Разве сейчас время для женитьбы? Мне в четыре часа утра нужно быть в Полтаве, чтобы не опоздать на харьковский поезд.

— Так разве райком отпустил тебя на учебу? — печально спросил кузнец. — Они же вынесли решение…

— Глупый ты у меня, хоть и хороший, — сказала Катерина. — Как же ты не понимал этого раньше! Если райком мог сделать ошибку и вынести неправильное решение, то он должен был и исправить ее.

И, крепко поцеловав на прощание Тараса, она побежала к санкам, где застоявшийся конь Султан уже нервно постукивал своими тонкими ногами по утоптанному снегу и рвался вперед на дорогу.

1933 г.

ПОД ШЕЛКОВЫМ КУПОЛОМ

За две минуты до трагедийной развязки жизнь на самолете шла еще своим обычным порядком. В двадцать часов сорок минут самолет встал над буквой «Т», летчик Логинов сбавил газ и сказал Виктору:

— Выходи.

Виктор в последний раз посмотрел на вытяжное кольцо и вылез на левую плоскость. Солнце уходило за лес огромным кровавым шаром.

— Приготовиться к прыжку! — крикнул Логинов, внимательно глядя в лицо четырнадцатилетнего парашютиста.

Виктор спокойно надел кольцо на кисть правой руки и осмотрел предохранительную лямку. Все как будто было в порядке. Один конец лямки крепко укреплен внизу самолета, второй проходил через все стропы парашюта.

"Зря все это, — подумал Витя. — Я не какой-нибудь перворазник, сам сумею дернуть за колечко".

Виктор хотел было отстегнуть карабинный курок от строп, но раздумал.

Пустить лямку в свободное плавание под самолетом до прыжка — значит грубо нарушить дисциплину. Ту самую дисциплину, без которой немыслим полет в поднебесье.

Виктор приготовился к прыжку и ждал команды пилота. Земля плыла под самолетом знакомой картой. Виктор видел серебристую полоску реки и черную прорезь моста, с которого он совершил первый прыжок в воду.

Первый прыжок на самодельном парашюте окончился довольно печально. Мать долго держала Витьку под домашним арестом, чтобы отбить у него охоту резать постельные простыни на парашюты. Но этот арест не охладил воздушной страсти Витьки. Виктор все лето бегал на аэродром, помогал преземлившимся комсомольцам гасить парашюты и укладывал с ними шелковые купола в брезентовые мешки. Парашют для него стал второй жизнью, он знал имена всех рекордсменов и мог, зажмурившись, собирать стропы в соты.

Когда Виктор уложил двухтысячный парашют, дядя Яша, летчик-инструктор, позволил ему наконец совершить первый прыжок с самолета.

Витькин отец пришел в этот день на аэродром, чтобы взглянуть, как его сын воспримет свое первое воздушное крещение. Иван Дмитриевич сам подготовил самолет к взлету и молча посадил сына в машину. Витька ни о чем не спрашивал родителя, ибо понимал: раз отец молчит, значит нужно так прыгнуть, чтобы имя Ивана Дмитриевича, лучшего бортмеханика аэродрома, осталось незапятнанным и чтобы можно было затем явиться героем к матери.

Но Виктору явно не везло. Классный прыжок был смазан посадкой. Словно нарочно, ветер понес легкое тело Витьки в сторону от аэродрома и опустил его на крышу соседского дома. Витька знал, что мать в этот день стирает белье и вряд ли его неудачный спуск останется незамеченным.

"Женщина всегда останется женщиной", — думал Витька, собирая парашют. Чтобы не ругаться лишний раз с матерью, лучше всего незаметно смыться на аэродром и возвратиться домой под защитой отца.

Витька так и сделал. И пока мать, плача и ругаясь, лезла по лестнице на крышу, он успел быстро спуститься с другой стороны дома и унести со своими друзьями парашют на аэродром.

Сегодня Виктор прыгал вторично. Сегодня он вместе с пилотом точно рассчитал силу ветра, свой вес и обязательно должен был приземлиться на месте старта.

— Отваливай, — сказал наконец Логинов.

Виктор разжал левую руку и перевернулся через левое плечо. Когда ноги отделились от плоскости самолета, он дернул правой рукой за кольцо до отказа, и сверху зашелестел распускающийся парашют.

Беда пришла совершенно неожиданно. Парашют вытянулся и не раскрылся. Страховая лямка скользнула крючком по стропам и защелкнула собачкой намертво три шпура у полюсного отверстия шелкового купола. Логинов почувствовал аварию и дал рывок. Но лямка не отпускала парашютиста. Она тащила за самолетом закапканенное тело Витьки.

На шоссе приостановилось движение. Автобусы, грузовики, легковые машины застыли у ворот аэродрома; к старту со всех сторон бежали испуганные люди. В доме, на крыше которого на днях приземлился Виктор, плакала женщина. Иван Дмитриевич стоял у старта. Его бледные щеки дергались в нервном тике, и он глухим голосом ругал Витьку за трусость. Пилоты и парашютисты, собравшиеся около Ивана Дмитриевича, чтобы разделить с ним его горе, удивленно отходили от старшего механика, который даже теперь, в обстановке смертельной опасности, не хотел простить четырнадцатилетнему сыну минутной слабости.

Иван Дмитриевич ругался совершенно напрасно. Авария произошла не из-за трусости. Виктор дернул за кольцо вовремя, и только в результате каких-то непонятных обстоятельств страховая лямка вместо помощи привела к аварии. Это был первый случай, когда карабин, вытянув стропы, не отпустил их, а защелкнул собачку, крепко соединив человека с самолетом.