Меч Тристана - Ант Скаландис

— Поднимите этот орешник с дороги, — попросила Изольда слуг, — и дайте мне.

Она не ошиблась. У основания ветка была обстругана с четырех сторон и имела квадратное сечение. Такие штуки у древних ирландцев назывались «бастун», их использовали вместо пергамента для передачи информации. Тристан и послание свое написал огамом — древним ирландским алфавитом, этакими зарубками типа шумерской клинописи. А смысл послания был предельно прост — многократно повторенное «Я люблю тебя!».

Сердце Изольды оттаяло, она так и уехала в замок с улыбкой на лице. Тристан видел это сквозь густой терновник и радовался, и загорался надеждой, и уже не мог остановиться — ему захотелось во что бы то ни стало увидеть Изольду еще раз в этот свой приезд, нет, не просто увидеть, ему захотелось услышать от нее добрые слова после тех многих злых, которыми она осыпала его в лесу, возле Красной Поляны.

Ах, Тристан, удовлетворился бы ты просто улыбкой, тем более что она была так хороша!..

В неистовой своей страсти Тристан наскоро переоделся нищим и после вечерней службы во храме Тинтайоля подкараулил Изольду у церковных ворот. Он стоял просящим подаяния и, как только прекрасная королева вышла, стал навязчиво вертеться возле самых ног ее, жалобно скуля, словно побитая собака. Но королева вышла вместе с мужем, и сразу узнала в убогом чудаке Тристана, и испугалась безмерно, что и Марк узнает его, и сделала вид, что ей неприятно. А нищий настаивал, нищий что-то просил, не денег, нет, взгляда, слова, возможно, касания королевской руки. И Изольде действительно стало неприятно, ей стало не по себе, она кликнула стражу и велела прогнать наглого попрошайку. И тогда Тристана пинками и тычками под хохот и улюлюканье толпы вытолкали с главной площади Тинтайоля.

Так закончился этот безумный день, и Тристан напился тем же вечером в порту с моряками и отплыл в Арморику, и пил всю дорогу, и когда приплелся чуть живой в Карэ к Кехейку, тоже выпил с ним, и Кехейк как настоящий друг ни о чем не спрашивал.

А с моря дули холодные ветры, напоминая о скором приближении зимы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,

в которой наши герои еще сильнее, чем прежде, страдают друг без друга, из-за чего совершают массу нелепых поступков, но самую главную, можно сказать, роковую ошибку делает все-таки Тристан, а не Изольда, хоть и говорят повсеместно, что именно женщины являются источником зла

Изольда очень быстро поняла, что она натворила, и начала корить себя безудержно и безжалостно:

«Ах ты, взбалмошная баба! Тебе уже тридцать пять лет, а ведешь себя, как девчонка! Другие в твоем возрасте бабушками становятся, спокойно ведут домашнее хозяйство, правят страной, нянчат внуков, воспитывают юных баронесс, занимаются рукоделием, телевизор смотрят, на турниры ездят… Ну, что там еще? В общем, остепениться пора, а ты все куролесишь. Вот и сделала глупость и гадость несусветную — прогнала Тристана, ни разу не обняв, не поцеловав его, ни разу не уединившись с любимым. Да ты обезумела просто, подруга! Может, послать теперь гонца вслед Тристану? Да нет, пустое, не вернуть его на сей раз. Он тоже гордый, как сто китайцев. Встанет в позу и скажет: „Куда я поеду в этакую холодину? Зима на носу“. А ведь и правда, скоро зима. Ваня всегда тебе говорил, что очень не любит холод и снег. Господи, каково же ему было лежать там, в Грозном, раненому, морозной ночью на ледяном асфальте!..»

A Маша в детстве зиму очень любила: коньки, лыжи, санки, елки, подарки новогодние — сплошная сказка! И в юности продолжала любить. Коньки и лыжи — все это оставалось, а еще добавилось: «мороз и солнце, день чудесный», скрип снега под сапожками, румянец на щеках, искрящиеся снежинки и сладкие зимние поцелуи, как клубника в мороженом… С годами зима становилась все неприветливее, от холодов начинали болеть придатки и почки, руки мерзли в любых перчатках, даже в варежках, насморки мучили то и дело, долгие темные вечера утомляли, наводили тоску.

Теперь Изольда, да, уже Изольда, а не Маша, просто возненавидела зиму. Ей стало ясно, что до весны не удастся увидеть Тристана, и захотелось элементарно впасть в спячку. Вот только с кем? Интересный вопрос. Какие еще животные, кроме человека, ассоциируют сон и секс? Пожалуй, никакие. Но Изольда-то хорошо понимала, что не сумеет буквально проспать четыре месяца, ей необходимо забыться, ей требуется мягкое, ласковое, утешающее тепло. С кем было искать его? Не с королем же Марком. Ну, допустим, с Бригиттой.

Конечно, с Бригиттой было неплохо — уютно, привычно. Потом они даже освоили «групповые упражнения» втроем с Мартой. Еще веселее.

В лучшие моменты подобных соитий ей действительно удавалось забыть Тристана, как удавалось забывать его иногда, слушая по радио старые-старые песни — песни времен юности. Она в те годы была еще совсем девчонкой и не знала никакого Ивана Лотианского, и даже никаким средневековьем толком не интересовалась. Это было какое-то совершенно особенное время, вспоминаемое ею теперь с нежностью и трепетом. Так вспоминают свою малую родину или первую любовь. В общем, это была ностальгия, натуральная ностальгия — по родным местам, по прошлому, по детству — все одновременно. И потому чувство рождалось настолько сильное, настолько всеобъемлющее, что как бы стирало из памяти все и всех. Потом, когда музыка смолкала и окружающий мир возвращался, смыкаясь вокруг нее, Изольде даже делалось страшно. И стыдно перед Тристаном. Любовь к нему была все-таки настоящей, реальной, любовь была самой жизнью, а под действием мелодий она переселялась в мир иллюзий, и это была не жизнь, а опасный дурман, наркотик, убивающий ее, уносящий в никуда и навсегда.

Она начала элементарно бояться сумасшествия, она уже воображала себя Офелией и то ли бежала в отвлекающий, расслабляющий секс от дьявольских мелодий и мудреного искуса «волшебного колокольчика», то ли, наоборот, спасалась чистыми мечтами о прошлом от все более греховных безумств плотской любви. Она металась, она не знала, что хуже. Плохо было все.

Порою Изольда вновь ловила себя на том, что мечтает о близости с Перинисом. Глядя на стройного чернявого атлета, она чувствовала, как разгорающееся внутри тепло поднимается откуда-то снизу и лишает сил, лишает способности контролировать себя, она вздрагивала от случайных прикосновений и отводила взгляд, как влюбленная девочка-школьница. Перинис, по счастью, ничего не понимал и даже не замечал, во-первых, в силу своей природной простоты, а во-вторых, пиетет по отношению к хозяйке, королеве(!) был для него превыше всего, мысль о соитии с госпожой посетила его плебейскую голову лишь однажды, и то под действием колдовских чар Мырддина. Теперь он уже не помнил об этом.

А последней каплей, переполнившей чашу терпения Изольды, оказался приезд в Тинтайоль Будинаса Литанского. Давний и самый верный друг Тристана стал вторым после Бригитты человеком, которому королева открылась полностью, поведав все о последнем осеннем визите любимого: об их размолвке, о трелях малиновки в кустах, о псевдонищем возле храма. Будинас понимал ее прекрасно, Будинас разделял ее горе, даже, утешая, прижимал к себе, как родную сестру, и ласково гладил по голове, не в силах смотреть более на горькие слезы королевы. Он вызвался поехать в Бретань и поговорить с Тристаном, он уверял, что на самом-то деле все уладится само собою, надо только набраться терпения, и снова предлагал свое посредничество в примирении и организации тайных встреч влюбленных. И королева была так тронута его участием, такой прониклась жгучей благодарностью к молодому и красивому барону, что в известный момент между ее головой, сердцем и тем центром, той чакрой внизу живота, от которой обычно поднимался сладкий, томительный и неодолимо прекрасный жар, случилось короткое замыкание. Изольда судорожно впилась пальцами в ягодицы Будинаса, приподнялась на носочках и, благо литанский рыцарь был не слишком высок, легко поймала жадным ртом его приоткрывшиеся в растерянности губы. Молодой барон был, разумеется, не каменным, и Изольда через шелк своего платья и тонкую венецианскую ткань его брюк сразу ощутила ответную реакцию мужской плоти, но уже через каких-нибудь пять секунд почувствовала она и другое — сильные руки мягко, тактично, даже ласково, но вместе с тем уверенно и твердо отодвинули ее.

— Не надо, Изольда, — прошептал Будинас. — Не надо, это безумие. Тебе просто очень плохо без Тристана. Я не смогу заменить его. И вообще мой принцип — никогда не предавать друзей. А такой поступок был бы настоящим предательством. Больше скажу, и тебе после нашей вымученной любви стало бы только тяжелее. Поверь мне, королева. Лучше я. просто еще подумаю, как помочь вам.

Конечно, он был прав, тысячу раз прав! И как он это точно сказал: вымученная любовь. Как, не желая того, жестоко попал в самую болевую точку. Вся ее корявая жизнь, все ее тихие радости после размолвки с Тристаном были вымученными. Разве это достойно королевы Корнуолла и образованной молодой женщины двадцатого века — постоянно идти на поводу у своих плотских страстей, отдаваться им просто потому, что все другие удовольствия оказались недоступны?