Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Впрочем, М. Н. Буткевич никакого действенного участия в делах партии не принимал. Все происшедшее и происходившее вместе с разочарованием должно было особенно больно сказаться на этом чутком человеке, и я до сих пор не могу простить себе за вырвавшиеся у меня невольно упреки по его адресу. Но этот полный доброжелательства идеалист даже не рассердился на меня. Уже впоследствии, когда он был на свободе, он употребил немало усилий, чтобы добиться моего освобождения, а затем настойчиво всюду разыскивал меня лишь для того, чтобы предложить мне и брату часть своих денег, полученных им за удачно проданный дом в Петербурге. Его сердечным желанием помочь мне и брату деньгами мы тогда не воспользовались, и это чрезвычайно его огорчило. Я не знаю, увижу ли я его когда-нибудь снова, но навсегда сохраню самое благодарное воспоминание об этом светлом человеке, так любившем с убеждением повторять «Сейте разумное, доброе, вечное»… Но обещанного потом «спасибо сердечного» и ему, как и многим изумительно добрым людям, не сказал тогда русский народ. Тюрьма и изгнание из собственной усадьбы стало уделом и этого искренно любившего свой край человека…

В своих мыслях по этому поводу – чего только не передумаешь сидя в тюрьме? – я доходил порою «до геркулесовых столбов» и считал, что «народ», пожалуй, был и прав, заключив свою либеральничавшую интеллигенцию (не люблю я это слово) в тюрьмы: одних за то, что его смущали и смутили, других – что слушали эти бредни равнодушно, третьих за то, что хотя и боролись с его соблазнителями, но боролись недостаточно настойчиво, а всех и вся за то, что, слишком мало думая о своем собственном знании и самоусовершенствовании, хотели учить и совершенствовать других…

IV

В один тоскливый октябрьский день, когда никакого наряда на городские работы не было, и мы, исчерпав уже давно все разговоры, лежали в тупом безразличии на полу своей камеры, раздался снизу чей-то громкий окрик:

– Эй, кто там! Мордвиновых волоки сюды! Да живо! И узлы ихние пущай забирают… боле сюда не воротятся…

«Что это? Неужели свобода? – радостно шевельнулось в моих мыслях. – Неужели Ольге удалось?»

– Куда это нас? – спросил я вошедшего вслед затем дежурного тюремщика.

– Почем я знаю, – лениво ответил он. – От Кольцова солдат прибегал, к нему требуют. Да пошевеливайся, нечего тут, скоро узнаешь.

– Поздравляем, поздравляем, – раздалось со всех сторон в нашей камере. Товарищи по несчастью, повскакивав со своих логовищ, обступили нас с братом и с неменьшей нервностью, чем мы сами, стали помогать запихиванию в узлы наших тюремных пожитков.

– Что бы это значило? – спрашивали мы и их.

– Конечно, на свободу, куда же иначе, раз и вещи сказано собирать. Поведут вас в исполком, к Кольцову, для разных там их формальностей, а затем и выпустят. Ну и счастливцы, кого-кого, а про вас-то не думали… Молодец ваша жена, это, конечно, она все устроила… Смотрите, сейчас же сообщите нашим, как ей это удалось… Да пусть хлопочут настойчиво…

– Конечно, конечно, передадим обо всем жене Александра Александровича, а она уже сообщит остальным, – говорили мы с братом, радостно выходя из камеры. Внизу у «канцелярии» нас ждали два вооруженных конвойных, и это обстоятельство сразу понизило мое настроение – что-то не подходило на скорое освобождение. Кого выпускали, за тем приходили красноармейцы без винтовок.

– Ну, идем! – сказал грубо один красноармеец. – Чаво там копались… гляди, таперь и машину пропустим…

– Куда это нас ведут? – спросил я у более благодушного на вид конвойного.

– Как куды?! На штанцию, да в Питер, – отвечал он, – велено на Гороховую, два, представить. Да спервоначал еще в исполком свесть, бумаги, што ль, каки на вас получились, штоб, значит, все было как следовает, – уже совсем весело добавил он. – Да вы не очень сумлевайтесь, чего там, на Гороховой тоже не всех приканчивают, многих и на волю выпущают; сказывают, без Гороховой-то ни с какой тюрьмы не ослобонят. Водил туда несколько разов, так порядки знаю…

В уездном исполкоме, куда мы через несколько минут пришли, мы не удостоились видеть грозных очей Кольцова. Вместо него к нам вышел какой-то мрачный, растрепанный красноармеец, видимо, исполняющий должность писаря уездного совдепа. Не посмотрев на нас, он передал добродушному конвойному, оказавшемуся «за старшого», довольно объемистый пакет.

– Мотри, расписку в принятии от них там требуй, – сказал он лениво.

– Скажите, зачем нас отправляют на Гороховую? – попытался я узнать от этого писаря. Он только исподлобья посмотрел на меня и, не удостоив ответом, вышел в соседнюю комнату.

– Ну, там узнаешь, – отвечал, как бы извиняясь за него, веселый красноармеец, – а теперь шагай, паря, на штанцию… Надысь ешшо вагон подготовить, хлопот-то с вами немало, – и закинув винтовку за плечи, засунув руки в карманы, он вышел на улицу. Мы с братом последовали за ним.

Вокзал находился на окраине, идти приходилось далеко, через весь город. Неделю назад жена мне прислала охотничью доху и подушку. Все это, в виде большого узла, я тащил на спине с собою. Ноша, в общем, была очень легкая, но за последние дни я настолько ослабел от тюрьмы, что она оказалась мне не под силу. Я обливался потом и уже обдумывал, как бы от нее отделаться. Но бросить на улице было жаль, дарить красноармейцам не хотелось, а никого из знакомых по дороге не находил. Лишь у самого вокзала нам встретилась соседка по имению, М. Егор. Унковская, муж которой также сидел в нашей камере.

– Куда это вас ведут? – с тревогой опросила она.

– На Гороховую, два.

– Зачем?

– Не знаю, не говорят. Сообщите скорей как-нибудь моей жене, – скороговоркой просил я.

– Ну, ты, барыня, чего не видала, – прикрикнул на нее шедший сзади злобный красноармеец. – Валяй в сторону, а то и тебя заберем.

Она пугливо отошла, но последовала все же издали за нами на вокзал. Нас ввели в буфетную комнату 1-го класса, набитую незнакомым мне народом. До отхода поезда на Петроград оставалось еще около 20 минут. Старший конвойный пошел «хлопотать насчет вагона», а другой, прислонив винтовку к буфетной стойке, закурил папиросу и, разговаривая о чем-то с буфетчиком, казалось, совершенно забыл про нас. Смешаться с толпой, бежать и скрыться, как я сейчас вспоминаю, было совсем в те минуты легко. Но тогда такая возможность ни мне, ни брату даже не пришла в голову – на подобную предприимчивость у меня уже не хватало сил. Да, пожалуй, и к лучшему, так как беспечность конвойного была только кажущаяся. Ко мне снова подошла М. Е. Унковская и незаметно сунула в руку какую-то бумажку. Что было в этой довольно пространной записке, я так и не узнал. Я только собирался украдкой ее начать читать, как подскочивший внезапно конвойный выхватил ее у меня из рук и с грубыми ругательствами набросился на совершенно испуганную даму.