Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

– Куда это вас ведут? – с тревогой опросила она.

– На Гороховую, два.

– Зачем?

– Не знаю, не говорят. Сообщите скорей как-нибудь моей жене, – скороговоркой просил я.

– Ну, ты, барыня, чего не видала, – прикрикнул на нее шедший сзади злобный красноармеец. – Валяй в сторону, а то и тебя заберем.

Она пугливо отошла, но последовала все же издали за нами на вокзал. Нас ввели в буфетную комнату 1-го класса, набитую незнакомым мне народом. До отхода поезда на Петроград оставалось еще около 20 минут. Старший конвойный пошел «хлопотать насчет вагона», а другой, прислонив винтовку к буфетной стойке, закурил папиросу и, разговаривая о чем-то с буфетчиком, казалось, совершенно забыл про нас. Смешаться с толпой, бежать и скрыться, как я сейчас вспоминаю, было совсем в те минуты легко. Но тогда такая возможность ни мне, ни брату даже не пришла в голову – на подобную предприимчивость у меня уже не хватало сил. Да, пожалуй, и к лучшему, так как беспечность конвойного была только кажущаяся. Ко мне снова подошла М. Е. Унковская и незаметно сунула в руку какую-то бумажку. Что было в этой довольно пространной записке, я так и не узнал. Я только собирался украдкой ее начать читать, как подскочивший внезапно конвойный выхватил ее у меня из рук и с грубыми ругательствами набросился на совершенно испуганную даму.

– Вот погоди, – кричал он на весь вокзал, – за бумажку-то ефту тебе на Гороховой, два, вот как покажут… Ишь на како дело пошла. Рестованному преступнику тайком записки передавать.

– Чего вы кричите, – сказал я возможно спокойнее, – почему моя знакомая должна знать, что я арестован, ведь я не в тюрьме, а на вокзале. Прочтите сами эту записку, тогда и кричите.

– Стану я таку дрянь читать, – кричал, не унимаясь, красноармеец, – вот как таки бумажки читают, – и он начал рвать записку на мелкие клочки и даже часть их затоптал ногами. – Читай теперь сам, – с довольным хохотом сказал он, оборачиваясь к собравшимся любопытным, видимо, ожидая от них одобрения.

Все это дало возможность моей соседке незаметно скрыться в толпе, и у меня отлегло от сердца. Появившийся вскоре «старшой» вывел нас на платформу. Поезд уже стоял на станции. Он был битком набит, и в него все еще продолжала ломиться большая толпа пассажиров. Никакого вагона «для арестованных» прицеплено не было, это не смутило нашего конвойного. Он поднялся на площадку ближайшего к нам вагона 3-го класса и крикнул в дверях пассажирам:

– Эй, вы! Чего тута расселись, вылезай все отсюда… Арестованных здеся повезу.

К моему изумлению, этих слов было совершенно достаточно, чтобы переполненный до давки вагон был очищен со всеми вещами почти в несколько мгновений. Вагон этот, как и все вагоны того времени, был без стекол, без фонаря и с выломанной дверью в уборную. Путешествовать в нем холодной осенью и при наступившей вскоре темноте было не особенно приятно. К тому же мы с братом с утра ничего не ели, а никакого пропитания нам в пути не полагалось. Как только поезд тронулся, наши конвойные, оставив нас одних, перешли в соседний, более теплый от набившегося народа вагон. Поезд, называемый местным населением в насмешку «Максим Горький», шел медленно, облепленный со всех сторон и даже на крышах вагонов многочисленными людьми. Он останавливался подолгу не только на промежуточных станциях, но и в чистом поле и среди леса. Опять являлась полная возможность выпрыгнуть и бежать, и опять мы с братом были не в состоянии ею воспользоваться. Конвойные, вероятно, прекрасно сознавали наше бессилие, так как появлялись среди нас лишь во время подхода к станциям. Эти станции были также переполнены ожидающими по несколько дней пассажирами. Удивительно, как в те мрачные дни никому не сиделось на месте, а все разъезжали туда и сюда. Для развороченного российского муравейника не хватило бы, пожалуй, и поездов всей Европы. Людская толпа прежде всего ломилась в наш пустой вагон, но, узнав, что везут арестованных, с явным испугом выскакивала поспешно обратно. И все же нашелся один смельчак, которого я увидел после одной остановки на площадке нашего зачумленного вагона. Это был молодой полупьяный парень, неуклюже одетый в совершенно новую шинель Преображенского полка, украшенную пуговицами и орлами и даже погонами с ефрейторскими нашивками. На его косматой голове был лихо заломлен черный картуз мастерового, на ногах белые портянки, обвязанные веревкой, и какое-то подобие опорок. Ни ременного пояса, ни оружия на нем не было. Он беспечно сидел почему-то на самой нижней входной ступеньке вагона и, болтая в двигавшемся пространстве ногами, пел вполголоса какую-то песню. Видеть красноармейцев в подобном наряде было неудивительно, их много бродило и босых, но красноармейца с погонами я встречал тогда впервые. Это меня заинтересовало, и, несмотря на свое удрученное состояние, я вступил с ним в разговор.

– Куда едешь? – спросил я его.

– В Питер… с командировки возвращаюсь, с нашего завода в Петрозаводск снаряды возим.

– Что ж ты погоны да пуговицы не снял? Ведь говорят, запрещено?

– А для ча? Кака одежа выдана, таку и ношу, и то многи ругали, пуще за пуговки… царски орлы, говорят, а откель я им новы возьму. Пущай знают, что таперь и я казенный человек. Ране вот не гож был, а ноне и меня на службу забрили, – уже с насмешкой заговорил он. – Вона и бумажка строга с собой дадена, штоб, значит, в пять ден назад оборачивался… срок-то ешшо на той неделе вышедши, да подождут, не в опорках же евтих пешком бежать, поезда-то сколько днев ждал, хлеба и того не дали, сволочи… – и он крепко выругался.

– Много снарядов ваш завод теперь вырабатывает? – спросил я его.

– Кака теперь работа! – удивился он. – Все николашкиным запасом живем. Ен был заботливый, хватит.

– Чего же ты в деревне не остался, раз завод не работает, там ведь сытнее?

– Давно бы там был, коли б деревня у меня кака была, деревня-то про других, а мы питерски-заводски, только песни поем, – и он, насмешливо подмигивая мне глазом, запел на мотив какого-то революционного гимна: – Достал с посылочки сухарик своею собственной рукой!

Подъезжая уже к Петрограду, брат отвел в сторону старшего конвойного и о чем-то с ним таинственно совещался.

– Знаешь, что я устроил, – говорил он мне довольным шепотком, когда мы выходили на Николаевском вокзале из вагона. – За мою 25-рублевую бумажку я сговорился с конвойными, и они согласились по дороге на Гороховую завести нас на короткое время к тете Саше при условии не подниматься наверх в ее квартиру. Там, наверное, будет и твоя жена, успевшая вернуться, конечно, из деревни, по крайней мере дома будут знать, куда нас засадили.