Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина

У машины же нервно приплясывал Белов.

— Где ты ходишь? — он сорвался на визг, и Инга поморщилась, подумав, что не следовало вовсе вовлекать его в серьезные дела. Слишком уж нервный.

Взвинченный.

И понять бы, в чем дело, явно не в этой недоаварии.

— Да… вот… понадобилось, — сказала Инга, играя в смущение.

— Я тут полчаса стою.

— Заблудилась немного… прости, пожалуйста, — прикасаться к Белову не хотелось совершенно. И Инга вздохнула, накрыла ладонью живот. — Иногда… бывает. Крутит так. И еще изжога. Представляешь? С самого утра. Есть не могу, тошнит сразу…

…вот чего мужчины напрочь не выносят, так это рассказов о женской немощности. И Белов не исключение. Правда, смягчился.

— Садись за руль, попробую вытащить. И все-таки зря ты… хотя, может, и к лучшему. Олежку, кажись, на пожаре то ли придавило, то ли угорел. Я так и не понял, в чем проблема. Но лежит пластом. Самое время, если что… но меня к нему не пустили. А вот ты…

Глаза Белова блеснули предвкушением. И по спине побежал холодок. Показалось вдруг, что она, Инга, ошиблась, неправильно оценила этого вот человека.

Глава 40 О том, что прошлое порой совсем уж отпускать не желает

…конечно, дорогой, у тебя должно быть свое мнение. И сейчас я тебе его расскажу.

Оленька не собиралась идти по следу. Просто… просто сорока виновата! В конце концов, она Оленьку за собой позвала, а Оленька… Оленьке просто хотелось выбраться.

И она шла.

Шла.

А потом устала и присела. И всего-то на минутку глаза прикрыла, от усталости и печали, а когда же открыла, то с ужасом обнаружила, что понятия не имеет, где находится. Вокруг царила темнота. Та самая густая лесная темнота, полная шорохов и не понятных, но явно опасных звуков, которой человек городской боится.

Оленька вот боялась.

И от ужаса икнула. Потом еще раз.

— Ты… — сказала она, правда, не уверенная, что сорока никуда не подевалась. — Это ты виновата! Могла бы разбудить…

Что-то рядом вздохнуло, совсем по-человечески.

И от вздоха этого Оленька подпрыгнула. Крутанулась.

— Я… я между прочим, ведьма!

Ухнул филин.

Или сова?

Или вовсе какая-нибудь страшная тварь, про которую она, Оленька, читала, но потом забыла, поскольку в городах страшные лесные твари не водятся.

— Успокойся, — сказала она себе, прижавшись к стволу. — Ты же ведьма в конце-то концов!

Голос дрожал и был противно-писклявым. И колени тряслись, а в животе образовалась неприятная тянущаяся пустота.

Она ведьма!

Ведьма!

И… и надо сосредоточиться. Вспомнить. Тот же наговор на «глаз кошачий» или… «совиный»? Тот, который в темноте позволяет видеть. Она же проходила! И экзамен сдавала. По наговорам даже сама, потому что было в наговорах что-то такое, приятно-напевное, и на душу они ложились.

И…

Оленька ущипнула себя за руку, потом же щипок пожалела.

— …как да в море-окияне, на острове Буяне… — слова сами всплывали в памяти, вились строка за строкой. — Филин сидит медноклювый…

Тьма рассеивалась потихоньку. Вовсе она не непроглядная. Скорее уж будто кто на лес вуаль набросил. И легла она по-над вершинами сосен, укрыв их от лунного света.

Оленька моргнула.

И смахнула нечаянную слезу. Это… это так. Пустяк. Главное… зверей нет, ни ведомых, ни неведомых. Так, деревья, кусты да травы… вон, светится белым серебром ночная ветреница.

Редкий цветок.

Оленька опустилась на колени. Одно дело в учебнике видеть, а совсем другое — вот так любоваться полупрозрачными хрупкими лепестками.

От чего они?

То ли от суставов больных помогают, то ли глаз отводят. Что у нее за голова-то такая, в которой ни одно знание не удерживается? Впрочем, стоило руку протянуть, и лепестки в неё сами легли.

— Спасибо, — сказала Оленька.

Она протянула ладошку другому цветку, и третьему, и… кажется, сама того не заметив, пошла по дорожке, созданной серебристым покровом лепестков.

И когда их набрались полные горсти, Оленька вспомнила.

Конечно!

— Лети-лети, лепесток, через запад на восток… — еще один заговор, уже выходящий за рамки программы, но прочитанный исключительно из любопытства, всплыл в памяти. Оленька поднесла руку к губам и дунула. — Найди…

…кого?

Матушку?

Вот уж точно не долетит, а если и вдруг… матушка не признает нетрадиционных методов магического искусства, полагая, что сила исключительно в науке. Нет, ей бесполезно.

Николаеву?

Или… ведь можно пожелать, и лепесток выведет её, Оленьку, из лесу. И почему она медлит?

— Найди того мальчика, о котором они говорили, — произнесла Оленька шепотом. А потом добавила. — Пожалуйста…

…она вовсе не воительница, и вообще трусиха.

Где-то в глубине леса ухнула сова, наверное, потешаясь над Оленькой. Но лепестки закрутились, завертелись и полетели куда-то влево. А Оленька… она не воительница.

Ведьма.

На редкость бездарная и к высоким материям не способная. Пускай себе. Зато вот… зато она успеет вовремя. Ведь если иначе, то точно не успела бы.

Пока бы выбралась.

Пока отыскала кого-то, кто бы поверил, пока… нет, так оно вернее.

Я очнулась возле бочага.

Я просто открыла глаза и увидала черную-черную воду, которая не отражала лунный свет, как и вообще ничего. Я смотрела в эту черноту и думала, что если заглянуть в неё, то увижу, что было дальше.

Я бы и заглянула.

— Не шевелись, — сказали шепотом.

Тогда-то я и поняла, что меня держат. Мягко. Осторожно. Крепко. Захочешь — не вырвешься.

— Теперь отступаем. Осторожно. Берега тут скользкие.

И Николаев потянул меня за собой. А я… я потянулась. Правда, не сводя взгляда с непроглядной этой черноты, которая защищала… что?

Мое?

Мое. Определенно, что бы там ни было, оно принадлежало мне.

— Дыши глубже. И спокойнее. Можешь считать про себя. Лучше, если по нисходящей и от тысячи.

— Почему? — говорить было тяжело.

Но стоило произнести слово, и полегчало. Боги… мое? Нет уж, я не хочу, чтобы оно моим было.

— Потому что так больше внимания требуется. А чем сильнее разум занят какой-то задачей, тем сложнее его зацепить. Давай, аккуратно.

Я аккуратно.

Мы медленно пятились от бочага, который… который позволил мне отступить. Сейчас. Но он всенепременно позовет вновь, и я приду.

— Мне страшно, — сказала я, потому что считать никак не получалось, я сбилась на первой же сотне. — Как я вообще здесь оказалась?

Я ведь дома была!

— Понятия не имею, — честно ответил Николаев и рук не разжал.

Так мы и пятились, шаг за шагом, шаг за… пока не допятились настолько, что проклятый бочаг вообще исчез в зарослях чего-то там. Правда, ощущение моей с ним связи никуда-то не подевалось, но с ощущением уже можно жить.

— Я тоже… понятия не имею.

— Верю.

— Я дома была.

Некромант перестал пятиться, но рук все одно не разжал.

— У нас там пожар случился. Скорее всего, подожгли… дома подожгли. Два, — я подняла руку и пальцами показала, что домов и вправду было два. — Сгорели мигом, хотя феникс потушил… если бы не потушил, занялись бы и прочие.

— У вас и феникс тут есть?

— Тут чего только нет, — я нервно хохотнула. — А потом еще Ксюхе стало плохо. Она водяной крови, и стало быть, что-то с родниками. Игорек пошел смотреть, а мы водой отливали. Линка вообще сгинула куда-то. Такой бардак…

Я вывернулась, обернулась, глядя на человека, который не позволил мне шагнуть в темноту. А я бы шагнула. Всенепременно.

— Я… кое-что видела.

Стоять и обниматься… то есть, когда тебя обнимают, исключительно ради твоей безопасности, конечно, приятно, но немного неудобно. Потому что хочется обнять в ответ, но как-то неудобно. Там, дома, едва ли не катастрофа, а я обниматься с посторонним некромантом.