Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина

— Ненавижу, — беззвучно повторяли губы. Она сорвала ожерелье, и венец вытащила, кажется, не слишком заботясь, что волосы зацепились за край его. Венец оказался слишком большим, чтобы спрятать его под одеяльцем, да и рубиновый ошейник норовил выскользнуть. И женщина, выругавшись сквозь зубы, просто бросила их в корзину.

А младенца положила сверху.

— Вот так… — её безумный взгляд вновь остановился на глади пруда. И женщина тихонько засмеялась, а у меня от этого смеха просто колени задрожали.

И не только колени.

Я отчаянно захотела проснуться, но тут же себя одернула: что бы ни происходило, оно… оно происходило не просто так.

Женщина же, подхватив корзину с младенцем, заспешила прочь.

— Госпожа! — донеслось от дома. — Госпожа…

Смех захлебнулся.

— Госпожа!

Уйти ей не позволили. Та, другая, то ли компаньонка, то ли надсмотрщица, выросла вдруг на тропинке.

— Что вы делаете, госпожа?

И я содрогнулась.

Одно дело читать о нежити в хрониках да рассматривать картинки, понимая, что все это — дела давние, а в современном просвещенном мире подобное невозможно.

…возможно.

— Всех сожрала? — весьма спокойным тоном поинтересовалась женщина, впрочем, не отпустив корзинку. — Что ж…

Та, другая.

Серое платье.

И кровь на губах. Платье чистое, а на губах вот кровь. И губы эти яркие, что клюква на снегу. Они растягиваются в улыбке, слегка виноватой.

— Так будет лучше. Свидетели ни к чему.

— Что ж господину-то ничего не оставила?

— Он… найдет себе пищу.

— Меня?

— Отдать свою кровь — великая честь.

— Только никто не поинтересовался, хочу ли я этакой чести.

— Куда вы несете дитя, госпожа? — она будто не услышала.

— Прочь. Разве не понятно? Сначала я думала утопить его. Это ведь выход, неправда ли? И его, и себя… он бы так разозлился!

— Нельзя, госпожа.

— Потом… потом я поняла, что и вправду нельзя. Не смогу. Я надеялась, что одолею ту глупую клятву. Чего бояться последствий, если все одно умру? Но он… ты… вы все… вы позаботились, чтобы я не смогла причинить ему вред. Или себе.

— Господин любит вас.

— О да, — она нервно хохотнула. — Любит… пускай. И я подумала, что если так, то пусть это дитя вырастет человеком.

— В нем кровь господина.

— Ничего, бывало и хуже. Та ведьма, которая думает, будто знает тебя, она ведь должна зайти? Она всегда приходит.

— У ведьмы сильная кровь.

— Конечно… но ты её еще не убила. Ведьма — не та, кого позволено убивать. Думаю, твой хозяин не понял бы. Что ж… я не хотела, чтобы так, но… с другой стороны, почему бы и нет?

Рука женщины скользнула за корсаж и вытащила тонкую булавку, на конце которой горел алым цветом камень. Он был огромным и… живым?

Он бился.

И даже сквозь полог времени я ощущала бездну силы, сокрытую в нем.

— Госпожа, — теперь это слово вырвалось рычанием из глотки нежити.

— Именно. Он взял клятву крови, что я не причиню себе вреда. Или ребенку. Пускай. Вреда не будет. Одна сплошная польза.

Она пробила кончиком булавки палец.

И рычание нежити стало глухим тяжелым.

— Возьми, — а вот голос женщины изменился. — Силой, данной мне, повелеваю… возьми это дитя. И… денег положить не забудь. Деньги у тебя ведь есть? Есть, не сомневаюсь.

Нежить была категорически не согласна. Но… зацепившись взглядом за камень, она уже не могла отвернуться. Её губы приоткрылись, а выражение лица сделалось таким… зачарованным?

— И деньги отдай. Скажи, чтобы уходили.

— Г-господин…

— С господином я тоже встречусь. Не сомневайся, — и женщина гордо задрала подбородок. — А теперь иди…

Глава 38 Которая рассказывает, что порой живым приходится нелегко

Да здравствует раздвоение личности — кратчайший путь к душевному равновесию.

Одно частное мнение, с которым категорически не согласилась традиционная медицина

Беломир очнулся от воды. Вода текла на лицо, вода… собралась под ним. Вода прибывала, и он лежал то ли в луже, то ли в озере. Было мокро, холодно и надо было бы встать, но он просто лежал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Живой? — поинтересовалась женщина с белым лицом.

— Не уверен, — он облизал пересохшие губы и попытался ухватить хоть каплю.

— Раз болтаешь, значит, живой.

Его подхватили под затылок, потянули.

— Оторвешь…

— Если твоя голова слабо держится, то это не моя проблема. Садись.

Он был бы рад.

Он попытался, но тело вдруг скрутило судорогой, и его, кажется, снова вырвало. Стало стыдно. И за слабость в том числе.

— На вот, — ему все-таки помогли сесть и даже сунули в руки флягу. — Пей. Не спеши.

— От-рава? — уточнил Беломир с надеждой.

— Обойдешься. Тебе жить и жить…

— Не было печали.

— Пей, — женщина устала ждать и прижала флягу к губам.

Отвар.

Травяной. Горький до невозможности. И эта горечь проваливается внутрь, выжигая то, что не выжгла еще иная, божественная сила.

Мстительные.

Он ведь не специально без подарка. Просто… так получилось… без подарка.

— Вот так… еще глоток… за маму… за папу…

— За папу не буду, — попытался возмутиться Беломир, но ему не позволили.

— Надо… пей до дна… вот так… и хорошо.

Кому-то, может, и хорошо, но не ему.

— А… вода?

— Что-то произошло, — жрица флягу убрала и протянула платок. — Так не должно было быть. Но если вода, то случилось.

Логично.

Вода прибывала. Около алтаря образовалось уже небольшое озерцо. Мхи пропитались влагой, впрочем, как сам Беломир и эта вот, темноволосая, которая хоть бы добила бы, что ли, чтобы не так погано.

Он попытался встать, но вышло лишь на четвереньки.

— Давай помогу? — то ли спросила, то ли предложила жрица и, не дождавшись ответа, подставила узкое острое плечо.

А Беломир подумал и не стал отказываться.

Чем раньше он выберется с этой поляны, тем раньше разберется, какая бездна тут вообще происходит. И… и горечь отступала, а с нею уходила боль. Не то чтобы она была всегда, скорее… появлялось то странное, давно утерянное ощущение правильности тела.

Чистоты его.

Как будто…

— Она… что сделала?

— А я откуда знаю, — Калина тянула его за собой. — Ты не болтай, а иди. Если живой, стало быть, так надо. И богиня не обрадуется, если ты вдруг утонешь.

— Ага…

— Не думай, у неё хватит сил вернуть, но… подозреваю, тогда не обрадуется не только она.

— Угу…

Им удалось добраться до края поляны. И там уже, опираясь обеими руками в матерое дерево, Беломир просто стоял. Силы… возвращались. Медленно.

Но возвращались же.

А стало быть, скоро он сможет отпустить ствол.

— Ты бы одежду снял, — сказала Калина, сама скидывая сарафан. И… он, может, и болен, но не настолько же. — Мокрая. Застудишься.

— Как-нибудь, — Беломир отвернулся. Почему-то было неловко, словно обычная его циничность взяла и куда-то подевалась вместе… с прочим.

— Как-нибудь, как-нибудь… что? Холодно. Не хочется воспаление подхватить.

— Ага…

— И ты раздевайся.

— Сейчас.

Чувство неловкости не проходило.

— Когда-то давно… очень давно, когда мир был совсем другим, люди не испытывали страха перед наготой.

— Я не боюсь! Но… как-то оно… вдруг кто увидит.

— И?

— Твоя репутация…

Она рассмеялась.

— Я жрица. Поверь, одного голого мужика недостаточно, чтобы повлиять на мою репутацию.

— А… скольких надо?

— Чего?

— Мужиков. Голых. Чтобы на репутацию повлиять.

Калина задумалась и…

…и что-то в кустах изменилось. Будто кто-то там был… кто? Беломир хотел глянуть, но для этого пришлось бы расстаться со стволом. А он не чувствовал пока себя готовым к подобному подвигу.

— Не знаю… сколько бы ни было, но местные поймут.

— А не местные?

— Плевать, — отмахнулась Калина. — Ну? Сам разденешься или помочь?