Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

В кафе «Маргаритка» очень красиво – стены украшены лепниной, а на каждом столике стоит по букету цветов. В феврале! Я сажусь за любимый круглый столик у окна и смотрю на улицу. Мне приносят меню, но я каждый раз беру одно и то же: маленькую порцию шоколадного супа с меренгами и арахисом и чашечку какао.

Пока я жду свой заказ, на улице начинается снег. Пока он еще редкий, так что я прекрасно вижу все, что происходит за окном противоположного здания. Там сейчас идет занятие. Девушки в трико упражняются у станков, плавно поднимая и опуская руки. Они двигаются как одна. Вдоль станка ходит статная наставница и мягкими, но властными движениями приподнимает девушкам подбородки и расправляет плечи.

Мне приносят прохладный сладкий суп, я автоматически беру в руки ложку и пробую, не сводя глаз с окна студии.

Папа сдержал обещание и отвел меня на балет. Я хорошо помню тот день. С утра я долго смотрела на фотографию Иды Рубинштейн, которую вырезала с крышки конфетной коробки, и просила ее подарить мне капельку удачи. Но балетная прима не вняла моей мольбе.

Хореограф студии выпотрошила меня долгим взглядом и сообщила отцу, что у них нет мест. Предложила прийти позже, когда будет новый набор, но сказала это неохотно. А я видела, как она смотрит на мои щиколотки.

Так я поняла – она ни за что меня не примет. Ни через год, ни через сто лет. Просто не хочет грубить хорошо одетому пану.

От сладости супа и меренг начинает мутить. Если бы только я была лучше, тоньше, воздушней, то меня взяли бы на балет. И папа водил бы меня после уроков в студию, а потом угощал пирожными здесь, в «Маргаритке». И мы бы хихикали, думая, что это наш большой секрет. А потом я стала бы второй Идой Рубинштейн. Или новой Павловой, хотя Ида нравится мне больше.

Но я такая, какая есть, и сейчас давлюсь вязким шоколадом, глядя на будущих танцовщиц.

В пансионе почти не было сладостей, зато я могла по ночам ходить в пустой класс и упражняться… Ну или делать вид, что упражняюсь. Мне было хорошо одной, в темноте. С воображаемой музыкой в голове.

Девушки в студии начинают отрабатывать батман тандю, и мои мышцы непроизвольно напрягаются, вспоминая. Пани Мельцаж не пропускала это движение на своих занятиях. У меня ни разу не получилось вытянуть ногу, не поворачивая корпуса.

Снег валит все гуще, и вот мне уже почти ничего не видно. Со вздохом отвожу глаза в тарелку, сделанную в форме цветка. На дне шоколадной лужицы, будто выдранные молочные зубы, белеют две меренги. Если сейчас расплачусь, мои слезы окажутся сахарным сиропом.

Чтобы отвлечься, я достаю из кармана стеклянные шарики. Их у меня уже семь. Есть молочный, фарфоровый, лиловый, терракотовый, агатовый, солнечно-желтый, серый в синих крапинках и вот – новый, бутылочный с инклюзом.

Я не умею играть в них так, как это делают мои сверстники. Для своих игр они почти ложатся на пол, выщелкивают шарики, точно миниатюрные снаряды, и даже попадают ими в цель – по вражеским шарикам, таким образом захватывая их.

Но мне противна мысль лечь там, где ходили чьи‑то башмаки. Лучше валяться дома на ковре. Совсем другое дело, когда тебе ставят подножку, и…

Мотаю головой, чтобы вытряхнуть эти мысли.

Говорят, когда планеты в небе выстраиваются в ряд, на Земле происходит чудо. Я не могу двигать планеты. Вместо этого я выкладываю в ряд мои разноцветные шарики и устраиваю подбородок на сложенных руках, глядя на свои сокровища. Есть в них какое‑то затаенное волшебство, хоть одна принцесса и сказала мне, что волшебства не бывает.

Я все равно верю. Немножко.

Кажется, я даже слегка задремала, потому что в какой‑то момент меня подбрасывает на стуле. Верчу головой, чтобы понять, что меня так встревожило. Кажется, это был какой‑то звук. Удар в окно.

Но вокруг спокойно: раскрахмаленные официантки разносят нарядным пани сладости и высокие серебряные кофейники с крохотными чашками, а за окном сыплет белой крупой.

Гляжу на часики и понимаю, что уже немного запаздываю. Но это все же лучше, чем прийти раньше.

Расплатившись, надеваю пальто и берет, ссыпаю шарики в карман и выбегаю из кафе, размахивая портфелем. Если сейчас поспешу, то успею домой к обычному часу.

Обратный путь зеркальный – вдоль по торговой улице, потом у газетного ларька сворачиваю в узкий проулок…

Нечто налетает на меня с силой трамвайного вагона. Кирпичная стена с прозеленью приближается слишком быстро, так, что я не успеваю и охнуть.

– Что, Синагога, попалась?

Чья‑то рука в моих волосах. Рывок, удар. С беспомощным тоненьким скрипом лопается линза очков. Одна ее часть тут же выпадает в снег, другая еще держится, выпирая острым краем.

– Уродина четырехглазая! Отдавай, что сперла!

Узнаю этот голос. Прошло всего‑то два месяца, но я уже понимаю, что узнаю его всегда.

– Я тебя через витрину увидал! Отдавай!

Павелек снова оттягивает мою голову и снова бьет ею о стену. Инстинктивно подставляю под удар подбородок, чтобы только не напороться глазом на осколок линзы.

Другой рукой Павелек уже шарит по моим карманам. Сыпятся на брусчатку шарики. Отскакивают, катятся, разбиваются.

– Ага, вот он! Думала, заныкать сможешь?! – С этими словами мальчишка сует мне под нос стеклянный шарик. Зеленый, бутылочного стекла, с капелькой воздуха в самом центре. – Никто не смеет красть у меня, мразь.

Он еще раз, уже не так сильно, припечатывает меня о стену. Но уходить не спешит. Нарочито дышит на свой трофей, вытирает его о засаленный рукав перештопанного пальтеца. В это время я ощупываю лицо, волосы и то, что осталось от очков. Мы громко дышим и молчим.

Так, значит, это у него пани Новак отобрала зеленый шарик за хулиганство.

– Отдай, – произносит кто‑то моим голосом. – Отдай, это мое!

И тут запоздало я понимаю, что он ждал именно этого. Потому что в следующий момент меня переламывает пополам острой болью. Из меня выходит весь воздух и немного слюны. Шоколадный суп липко толкается в горло, из глаз будто сыплются стеклянные шарики. Ударил, в живот ударил!

– Думал, на первый раз прощу тебя. Но ты сама, дура, виновата.

Я все еще не могу выговорить ни слова, пока Павелек толкает меня на землю и лениво попинывает по ребрам. Не знаю, больно ли это, но в лицо летит грязный снег с его башмаков. Я хочу встать и вцепиться ногтями в его лицо и визжать, пока он не оглохнет, но не могу ни пошевелиться, ни даже пискнуть. В этом теле больше нет моей воли.

Наконец, наигравшись, Павелек наклоняется и подбирает мой портфель. По-хозяйски отпирает оба латунных замочка и достает мои карманные деньги.

Из последних сил я пытаюсь ему воспротивиться – поднимаюсь на локтях и хватаюсь за оттопыренный подклад его пальто. Нитки с треском лопаются, мальчишечья дребедень летит во все стороны: бумажки, перья, огрызки, свинцовые пульки…

– Ах ты сука, жидовская сука!

Теперь он лупит меня кулаками по-настоящему. Без разбору – по голове, по плечам, по спине. Я сжимаюсь, пытаясь защитить только лицо. Кажется, меня сейчас не станет. Меня забьет до смерти этот одичалый городской звереныш. Он знает законы подворотен куда лучше меня, поэтому…

– Стой! Девочек нельзя бить! – вспоминаю я Самый Главный Закон.

В нем должно быть спасение.

Павелек