Замок из песка - Анна Смолякова

За окном, подсвеченным желтыми фонарями, грохотали трамваи. В форточку тянуло прохладой. Иветта Андреевна, очень прямая и изысканно красивая, сидела в своем инвалидном кресле, и ветер слегка шевелил седые завитки на ее висках.

— Одиллия и любовь? Я как-то никогда не думала…

— Вот и зря, моя девочка. Если бы к Одиллии пришла любовь, она бы ее наверняка не испугалась. А вы боитесь! Любить боитесь, чувствовать боитесь, сами себя боитесь. Вот от этого все ваши проблемы… Это ведь в обыденной жизни худо-бедно можно просуществовать, от всего на свете в раковинке спрятавшись, а на сцене — никак…

Я поправила выбившуюся из прически прядь.

— Значит, и с Жизелью у меня не получается, и с Одеттой по одной и той же причине?

— А Одетта — это вообще одно сплошное чувство! Прыжки воздушные, арабески легчайшие!.. И, кстати, заметьте: вы встаете в арабеск, и с землей вас соединяет только большой палец ноги. Одна-единственная точка, и кажется, не будь ее — полет, парение… Но ведь это только кажется, правда?

Я неуверенно кивнула. Иветта Андреевна едва заметно улыбнулась:

— Ну, переходя от поэзии к прозе: чуть ослабленное колено — и падение, корпус отклонился от нужной линии — падение. Верно? Но это так, о технике… А если опять вернуться к возвышенному слогу, то эта единственная точка — и есть любовь. Любовь, которая удерживает женщину на земле и в то же время позволяет ей лететь. Любовь и полет — одно без другого бессмысленно… Что ж, пойдемте, покажу вам класс, где будем заниматься, — хозяйка снова крутанула колесики кресла и выкатилась из комнаты в коридор. Я последовала за ней.

Уже в коридоре она обернулась:

— Алеша наверняка попросил вас не задавать лишних вопросов?.. Скорее всего, попросил. Он и в детстве был очень тактичным мальчиком. Мы ведь с его мамой дружили почти десять лет… Но нам с вами сразу нужно обговорить некоторые детали. Дело в том, что я не только не хожу, но и руками владею очень плохо: перелом позвоночника в двадцать четыре года, прямо на сцене. Поэтому ни показать вам ничего не смогу, ни даже позу подправить. Вам придется очень и очень внимательно слушать. Но, надеюсь, все у нас получится.

Иветта Андреевна толкнула дверь в зал и поманила меня рукой. Я подошла поближе. И увидела настоящий танцкласс с палкой вдоль стены и огромным сияющим зеркалом. Увидела темные портьеры на окнах и белый рояль в углу. А на стене — портрет молоденькой, голубоглазой балерины в костюме Черного Лебедя — Одиллии…

Домой я вернулась в половине одиннадцатого. В квартире было темно, и только свет из кухни желтым прямоугольником лежал на полу коридора. Пахло табаком и соленьями Жанны Викторовны.

Разувшись и повесив куртку на вешалку, я негромко позвала:

— Алексей!

Никто не ответил. Только звякнуло стекло и что-то не слишком тяжелое, вроде вилки или ложки, упало на пол.

Когда я прошла на кухню, вилка так и лежала на полу рядом с куском сыра. А Иволгин мрачно курил в открытую форточку. Пепельница перед ним была полна окурков. На столе стояла рюмка и наполовину пустая бутылка водки.

— Что случилось?

— Ничего. — Алексей посмотрел на меня больными, но совершенно трезвыми глазами. Лишь по легкому дрожанию уголков губ и старательной аккуратности движений угадывалось, что он пьян. — Абсолютно ничего. Как поговорили с Иветтой Андреевной?

— Хорошо! И ты знаешь, мне кажется, она действительно поможет! Совершенно чудесная женщина, уникальная просто!

— Будем надеяться.

— Да что с тобой, в конце концов, такое?! — Я, опередив его движение, подтянула к себе водочную бутылку и впилась пальцами в горлышко. — Уходил — вроде все было нормально. А сейчас-то что?.. Обещаю: все у нас с тобой получится, и контракт с тобой не разорвут, и в Северск вернешься с большими деньгами.

— Да бесполезно это все, Насть, — Иволгин сцепил руки на затылке и вместе с табуреткой качнулся назад. — Бес-по-лез-но! Можно, конечно, и себе самому врать, и тебе, но на деле-то ничего от этого не изменится. Ну вернусь я с большими деньгами, и что? Настя своего банкира бросит? Смешно даже думать. Машка ко мне вернется? Еще смешнее… У меня ведь жена и сын, ты знаешь?

— Знаю… А почему «вернется»? Ты с ней в разводе?

— Официально нет. Но, по всему выходит, что да… Это давно началось. Еще до Насти. Не любит меня Машка больше. И правильно, наверное, делает, что не любит… И если уж раньше ничего не наладилось, то теперь и подавно. Кем я теперь буду, если вернусь? Жалким неудачником с нереализованными амбициями?.. Мне тридцать пять, Настя! Тридцать пять! Это уже конец карьеры. А дальше что? Детки в белых чешках из Дома культуры?.. Я ведь даже не ваш Полевщиков. Меня и в хореографическое могут не взять. Спросят: «А кто вы, собственно, такой?.. Ах, бесплатное приложение к Настеньке Серебровской! Наслышаны, наслышаны!»

Я поморщилась и покачала головой:

— Леша, ну зачем ты так? Сам ведь прекрасно знаешь, что танцовщик ты неплохой, а партнер вообще отменный.

— Да не в этом же дело! Не в карьере этой долбаной! — Он с силой саданул кулаком по стене. — Ну неужели ты не понимаешь?.. Не нужен я никому в мире! Ни одному живому существу! И вот кто сейчас знает, почему так сложилось? Мы ведь все хотим быть хорошими, добрыми, любимыми. И поступаем-то, что самое смешное, вроде правильно. А что в результате? У Насти своя жизнь — ну, это как бы и не удивительно… У Машки — своя жизнь. Даже у тебя — своя.

Мое сердце екнуло и заколотилось часто-часто. А Иволгин, наклонившись над столом, коснулся моей руки и насмешливо заглянул в глаза. Рукав его джинсовой рубахи спустился в тарелку с огурцами. И в другое время я, наверное, сказала бы ему об этом, но сейчас было не до того. Да к тому же слишком сложно было разлепить губы.

— Да, и у тебя своя жизнь, — он усмехнулся. — Я ведь знаю, что в Москву ты за мной поехала. Не дурак — понял!.. И тогда, в Северске, тоже понял, когда ты на репетиции волосы мои целовала… Но весь фокус в том, что и тебе я тоже не нужен. Иначе не появился бы этот мужик с цветами.

Уголки его губ все еще кривились книзу, ноздри нервно дрожали. А в глазах стыла такая тоска, что у меня даже дыхание перехватило от жалости.

— Нет, ты мне нужен. Очень нужен. Больше всего на свете, — прошептала я те слова, которые мысленно повторяла целых пять лет. И услышала собственный голос словно со стороны.

А он только выдохнул: «Настенька!» и ткнулся лбом в мою беспомощную ладонь. Лоб у него был горячий и влажный от пота, ресницы часто-часто трепетали. Его дыхание обжигало мою кожу, его губы торопливо целовали мои пальцы!