Навстречу ветрам - Петр Лебеденко

Они сидели в том же подвале, спинами опираясь друг о друга. Они не знали, сколько осталось до рассвета, сколько осталось жить. Время шло там, где свет и жизнь, а здесь была только ночь, последние часы или секунды жизни. О смерти нельзя было думать, но и невозможно было думать о чем-нибудь другом. Думалось: неужели это конец? Страшно уходить из жизни, когда тебе немногим больше двадцати лет и впереди могло бы быть еще много такого, чего ты не изведал, не узнал. Жизнь только начиналась, и жизнь уже кончалась.

Так мы и не увиделись, Абрам, салака ты моя дорогая! — тихо сказал Яков.

Ты о чем? — спросил Нечмирев.

Яков промолчал. Он говорил только сам с собой. Все, о чем он сейчас думал, это было только его, личное, никто ничего не должен знать. Никто, даже друг. Нельзя рассказать, как страшна смерть, нельзя показать, как холодно и тоскливо на душе. Какая нужна сила, чтобы осмыслить: скоро всему конец. Не останется ни чувств, ни желаний, не останется ничего, даже памяти о человеке. Хорошо умереть в бою, на глазах у товарищей. Чтобы все видели: жил хорошо и умер хорошо… А вот так…

Понимаешь, Вася, хоть бы кто-нибудь видел, кто-нибудь знал… Легче было бы.

Нечмирев вздрогнул, повернулся к товарищу.

Ты это что, Яша? — спросил он. — А фрицы? Они ведь будут видеть! Наши и так знают, что мы не станем трусить, трястись, как студень на блюде. А вот фрицы, миллион чертей, пусть смотрят. Это главное, Яша.

Главное?

А как же! Я вот думаю так: мне, Яша, памятника не надо. Не обязательно это. Скажут обо мне: славный был парень Вася, настоящий парень был, наш человек. И довольно. Скажут так — значит, правильно я жил. Хорошо. Может, вечерком соберется братва в землянке. Костя Панарин придет, нальет всем по сто граммов, смахнет слезу. «Ну, скажет, за Васю, миллион чертей! Помянем». Будь спокоен, Яша, по второй — за тебя. Потому что и ты правильно жил, и ты — настоящий человек. — Нечмирев с минуту помолчал и вздохнул. — А Костя Панарин обязательно слезу смахнет… Душа, а не механик… Как-то сидим с ним в щели, фрицы звездным налетом аэродром бомбят. Кутерьма! Рядом с Костей моторист пристроился, Ваня Галкин. Упадет бомба рядом — Ваня, как червь, головой в землю лезет и дрожит, будто лихорадка его наизнанку выворачивает. Я спрашиваю: «Эй, ты, Иван — львиное сердце, перед механиком не стыдно трястись тебе, как медузе на ветру»? А Костя — толк меня в плечо, шепчет: «Командир, не надо смеяться. Ваня вчера письмо получил от жены, мальчонку родила. Вот и страшно ему… Не за себя, а за мальчонку страшно. Не дай бог что, сам понимаешь, командир, сиротой сынишка останется…» И знаешь что, Яша, смотрю, Костя незаметно моториста своим телом прикрывает. Щель мелкая, Костина спина наружу высовывается, а он… Эх, Костя, Костя, ходишь ты сейчас вокруг стоянки, к небу прислушиваешься. Больно тебе, Костя, душа ты моя…

Нечмирев снова тяжело вздохнул, плотнее придвинулся к Якову. Ему показалось, что тот вздрагивает, едва сдерживая слезы. И дышит трудно и часто, свесив на грудь голову, вот так же, как тогда, когда узнал о гибели брата. «Что сказать Яше, чтобы легче ему стало, чтобы тоска не давила его? — подумал Василий. — Как поддержать человека? Самому ведь несладко!»

Яша. — позвал он. — Слышишь, Яша? Тебе не приходилось в детстве разгадывать такие загадки: говоришь ты первую букву города или известного имени, или еще чего-нибудь. Потом — столько-то черточек по количеству букв и последнюю букву. И кто-то должен отгадывать: что это? Например, я говорю: «ф», две черточки и «ц». Что это значит? Фриц! Понял?

С Абрамом часто так играли, — нехотя ответил Яша.

Порядок. Слушай внимательно. Буква «я», восемь черточек, на конце «н». Гениальный летчик нашего времени. Кто?

Что-то такого не знаю, — глухо ответил Яков.

А ты подумай. Ну, Яша? Не можешь ты не знать Этот летчик уж очень известен: смелый, как лев, добрый, как хорошая мать, злой, как сто тысяч чертей. Ну?

Яша долго думал, но так и не мог придумать фамилии гениального летчика нашего времени. Тогда Василий сказал:

Слабак ты, Яша. Тут же он, этот ас. Вот он сидит. — Нечмирев толкнул Яшу спиной. — Считай буквы: «Я-ш-а- Р-а-й-т-м-а-н».

Яков улыбнулся:

Так ты и сказал бы: «Бывший летчик нашего времени».

Почему — бывший? Бывший — это будет потом. А сейчас… Слушай, Яша, как будто идут… Слышишь?

Да, он слышал. Гулкие шаги приближались.

Неужели уже утро? — зябко поведя плечами, спросил Яков.

А что нам утро, вечер? — Василий сплюнул. — Нам шагать недалеко. Не заблудимся. Главное — не скиснуть. Ты понял?

Не беспокойся. Буду, как Абрам. Клянусь.

Верно, Яша. Что, я не знаю тебя, что ли? Кто-кто, а Яша Райтман выдержит до конца. Не может он плюнуть на память брата. Не может. Как бы плохо ни было, а Яша выдержит. Это точно.

Дверь в подвал распахнулась. В бледном предутреннем свете, как призраки, маячили фигуры немцев.

Встаем, Яша, — сказал Нечмирев.

Упершись спина в спину, летчики с трудом поднялись с земли. Потом, поддерживая друг друга плечами, медленно шагнули к выходу. Два немца стояли с автоматами, третий, стоявший чуть поодаль, держал в руке какой-то предмет, похожий на палку. Яков всмотрелся и проговорил:

Лопата.

Лопата, — повторил Нечмирев. — Идем, Яша. Эй, фриц, куда топать?

Тот, что был с лопатой, пошел впереди. Двое других, с автоматами, пристроились сзади. Шли медленно, никто не произносил ни слова. Тишина шла рядом, словно безмолвный почетный караул. Из трубы крайней хаты полз дымок, прямо вверх, к небу. Сквозь ставни другой избы пробивался бледный свет лампы — уютный, домашний огонек. Там жили люди. И вот там, где приоткрылась дверь и выглянул мальчуган в синей рубашке, тоже жили люди. Мир не мог исчезнуть только потому, что немец впереди двух летчиков нес на плече лопату. Как и раньше, все будет идти своим чередом: будет всходить и заходить солнце, из глиняных труб будут подниматься к небу дымки, а в воздухе гудеть моторы. Все правильно.

Немец с лопатой на плече свернул в сторону, к роще. Из-за рощи вставало солнце. Как вчера, как год назад, как всегда. Оно вот так же встанет и завтра, и через тысячу лет. Из глубины рощи донесся утренний голос иволги: «Фиу-ли, фиу-ли!»

Ишь ты! — сказал Нечмирев. — Поет.

Эй, идем быстро-быстро! — крикнул сзади немец. — Ну?

Василий остановился, спокойно ответил:

А нам спешить некуда. Понял, фриц? Тебе некогда — валяй быстро-быстро.

Их привели на опушку рощи. Немец бросил лопату на землю и развязал им руки. Потом снова поднял лопату, протянул ее Нечмиреву:

Копать. Скоро копать…

Василий сплюнул на землю, ответил:

Дура! Если б для тебя — пожалуйста. — И отшвырнул лопату ногой.

Немец обратился к Райтману:

Ты — копать! Ну?

Яков посмотрел на Нечмирева и проговорил:

Абрам когда-то давно-давно читал мне из старого букваря: «Рабы не мы, мы не рабы». Так, Вася?

Яша, ты настоящий парень. — Василий обнял друга, шепнул ему на ухо: — Сейчас возьму лопату, ахну фрица по челноку. А ты — в рощу! Эй, фриц, давай лопату.

Рыжий, худой, высокий ефрейтор что-то понял. Он выставил автомат вперед, наступил ногой на лопату.

Ганс, возьми, — сказал он. — Идем дальше.

Прошли в глубь рощи метров сто и увидели старый окопчик. Нечмирев сразу узнал его. Вот здесь они сидели с Яшей и отстреливались от немцев. Совсем недавно. Отсюда он с двумя пистолетами в руках пошел в атаку, один на целую орду. Весело было, миллион чертей! Помнить будут паршивые фрицы советских летчиков.

Пошел! — крикнул рыжий ефрейтор.

Василий одной рукой обнял Райтмана за плечи и смотрел на верхушки деревьев. Ему сейчас очень хотелось увидеть ту иволгу, которая приветствовала их своим криком. Где она? «Фиу-ли, фиу-ли!»— раздалось совсем рядом. Немцы вскинули автоматы. Яков инстинктивно попятился назад, к окопчику, увлекая за собой Нечмирева. Оставалось пять-шесть шагов. Яков закрыл глаза. Трудно было стоять на ногах, тело тяжелело, хотелось сесть на землю, прикрыть лицо руками. Нечмирев почувствовал, что Яков опускается все ниже и ниже. Он сказал:

Яша, осталось немного. Ты мне Друг, Яша? Держись!

Он увидел, как рыжий ефрейтор нащупывает пальцем курок, и крикнул:

Эй, фрицы, запомните, как умирают советские летчики! Наша Родина…

Ефрейтор и тот другой, с автоматом, молчали. Третий не выдержал, завопил:

Шнель!

Яков успел сказать лишь два слова:

Сволочи вы…

Эхо разнесло по рощице грохот выстрелов. Испуганная иволга вскрикнула и улетела подальше. Два больших желтых листа сорвались с ветки клена и, кружась в воздухе, упали в траву рядом с окопчиком. Высоко над землей летела на запад эскадрилья пикирующих бомбардировщиков. Гудели моторы. За деревней захлебывались «эрликоны». Выла сирена. Жизнь шла своим чередом: была война.