Трактир «Ямайка» - Дафна дю Морье

— Тогда спасайся сама, если можешь! — крикнул он.

Глаза викария горели на бледном лице, а белые волосы развевались на ветру. Мэри из последних сил взобралась на плоский камень футах в десяти от поверхности, а он полез дальше и выше, и его тонкая черная фигура казалась пиявкой на гладкой поверхности скалы. Лай собак, сверхъестественный и жестокий, доносился снизу, из одеяла тумана, и к этому хору присоединились крики и возгласы людей; шум возбуждения наполнил воздух звуками и был тем более страшен, что оставался невидим. Облака быстро неслись по небу, и желтое зарево солнца всплывало над дымкой тумана. Туман расступился и рассеялся. Он поднялся с земли извилистым столбом дыма, его подхватили плывущие облака, и земля, которую он покрывал так долго, теперь смотрела в небо, бледная и возрожденная. Мэри глянула вниз, на склон холма; там черными точками стояли люди по колено в вереске, в сиянии солнечного света, а визгливо лающие собаки, красно-коричневые на фоне серого камня, бежали впереди них, как крысы среди валунов.

Преследователи быстро напали на их след. Их было человек пятьдесят, если не больше, все кричали и указывали на огромные глыбы камня. И по мере того, как они приближались, гвалт собак все громче отдавался в расщелинах и завывал в пещерах.

Облака рассеялись, как и туман, и над их головами засинел кусочек неба величиной с ладонь.

Вдруг раздался выкрик, и какой-то человек, стоявший на коленях в вереске, почти в пятидесяти ярдах от Мэри, поднял ружье на плечо и выстрелил.

Выстрел угодил в гранитный валун, не задев никого, и когда этот человек встал на ноги, Мэри увидела, что это Джем и что он ее не заметил.

Он выстрелил снова, и на этот раз пуля просвистела совсем рядом с ее ухом; девушка почувствовала на лице дуновение ее полета.

Собаки рыскали в папоротнике, и одна из них запрыгнула на выступ скалы прямо под нею; огромная морда, фыркая, обнюхивала камень. Тогда Джем выстрелил еще раз, и, оглянувшись, Мэри увидела высокую черную фигуру Фрэнсиса Дейви на фоне неба: он стоял на широкой каменной плите, похожей на алтарь, высоко у нее над головой. Викарий на миг застыл, как статуя, с развевающимися на ветру волосами; потом он раскинул руки, как птица раскрывает крылья для полета, и вдруг обмяк и упал вниз со своего гранитного пика на влажный, отсыревший вереск и мелкие осыпающиеся камни.

Глава восемнадцатая

Стоял ясный морозный день начала января. Колеи и выбоины на большой дороге, обычно наполненные грязью или водой, покрылись тонкой коркой льда, а следы колес заиндевели.

Мороз наложил свою белую руку и на пустоши, и до самого горизонта они, бледные, неопределенного цвета, протянулись жалким контрастом ясному синему небу. Земля затвердела, и короткая трава хрустела под ногами, как галька. На родине Мэри, в краю зеленых изгородей солнце наверняка сейчас светит тепло, почти как весной, но здесь воздух был еще студеный, он щипал лицо, и повсюду на земле лежал суровый отпечаток зимы. Мэри одна шла по пустоши Двенадцати Апостолов. Резкий ветер бил ей в лицо, и она думала, как же так случилось, что Килмар слева от нее перестал быть грозным, и теперь он — всего лишь черный скалистый холм под синим небом. Возможно, тревога сделала ее слепой к красоте, и в сознании девушки перепутались человек и природа; суровость пустошей странно смешалась со страхом и ненавистью к дяде и трактиру «Ямайка». Пустоши оставались по-прежнему холодными, а холмы — одинокими, но их былая недоброжелательность исчезла, и теперь девушка могла бродить по ним с безразличием.

Теперь она была вольна отправиться куда пожелает, и ее мысли обратились к Хелфорду и зеленым долинам юга. На сердце у нее была странная, болезненная тоска по дому и по открытым, знакомым лицам.

Широкая река бежала от моря, и вода лизала отмели. Мэри с болью вспоминала каждый звук и запах, принадлежавший ей так долго, и то, как заводи ответвлялись от основного русла, будто непослушные дети, чтобы затеряться среди деревьев и претвориться в узкие тихо журчащие ручьи.

Леса давали приют усталым путникам, и была своя музыка в прохладном шелесте листвы летом, и можно было укрыться под голыми ветвями даже зимой. Мэри тосковала по птицам, летавшим среди деревьев. Она тосковала по уютным звукам фермы: квохтанью кур, громкому крику петуха и суетливому гоготу гусей. Она хотела снова почувствовать густой, теплый запах навоза в хлеву и ощутить теплое дыхание коров у себя на ладонях, услышать тяжелые шаги во дворе и лязг ведер у колодца. Она хотела прислониться к калитке и смотреть на деревенскую улицу, пожелать доброй ночи проходящему мимо другу и увидеть, как голубой дым вьется над трубами. Там были бы знакомые ей голоса, грубые, но нежные для ее уха, и смех звучал бы из окна чьей-то кухни. Мэри занялась бы делами своей фермы: вставала бы рано и носила воду из колодца, двигалась среди своего маленького стада легко и уверенно, гнула спину в трудах и считала бы усталость радостью и противоядием от боли. Она могла бы радоваться каждому времени года по-своему, и в ее душе воцарились бы мир и довольство. Она произошла из земли и вернулась бы к ней снова, связанная с ней корнями, как и ее предки. Хелфорд дал ей жизнь, и после смерти она снова стала бы его частью.

Одиночество большого значения не имело, и Мэри не принимала его в расчет. Тот, кто работает, не обращает внимания на то, что он один, он просто засыпает, когда день окончен. Она выбрала свой курс, и путь казался ясным и надежным. Мэри больше не будет мешкать, как всю эту неделю, слабая и нерешительная, а сообщит о своих намерениях Бассатам, когда вернется к полднику. Они были добры и засыпали ее предложениями — возможно, даже предложат остаться с ними хотя бы на зиму и, чтобы Мэри не чувствовала себя обузой, попробуют, очень тактично, нанять ее на какую-то должность в доме — скажем, смотреть за детьми, быть компаньонкой самой миссис Бассат.

Все эти разговоры девушка слушала смиренно и неохотно, ни на что не соглашаясь, подчеркнуто вежливо и непрестанно благодаря хозяев за все, что они уже для нее сделали.

Сквайр, грубоватый и добродушный, за обедом подтрунивал над ее молчанием.

— Ну же, Мэри, улыбаться и благодарить — это, конечно, хорошо, но надо же на что-нибудь решиться. Знаете, вы слишком молоды, чтобы жить одной, и скажу вам прямо, вы слишком хорошенькая. Здесь, в Норт-Хилле, для вас найдется место, и моя жена вместе со мной просит вас остаться. Вы и не представляете, сколько здесь дел. Нужно и цветы для дома срезать, и письма писать, и детей бранить. У вас будет хлопот полон рот, обещаю вам.

И в библиотеке миссис Бассат говорила примерно то же самое, дружески положив руку на колени Мэри: