Урочище Пустыня - Юрий Сысков

— Ах, если бы фюрер знал, если бы вермахт мог!

— Ты все о том же. Носишься со своим фюрером, как дурак с писаной торбой. Давай-ка я лучше расскажу тебе что-то вроде анекдота. Про русского, немца и американца…

— Вот уж не думал, что на том свете мне будут рассказывать анекдоты. В этом есть что-то забавное. Само по себе. Но почему американец? Хотя… Пусть будет еще и американец. Он ведь тоже достоин места в анекдотической саге, не говоря уже об историческом эпосе.

— Но начну с китайцев.

— Куда ж теперь без них…

— Так вот… Если надо что-то сделать — зовите китайцев. Если надо сделать хорошо — зовите немцев. Если надо сделать что-то невозможное — зовите русских. А как насчет американцев? Тут все просто. Американцев звать не надо — они сами придут…

— Что верно то верно. Мы хоть и редко совпадаем во мнениях, но тут я с тобой соглашусь. Вы из Восточной Германии ушли сами. Они уходить не собираются. Пекутся о нашей безопасности, хотя Варшавского Договора давно уже нет и нападать на нас никто не собирается.

— А войска НАТО, между прочим, находятся на тех же рубежах, где стоял вермахт 22 июня 1941 года. И долго еще будут стоять. Столько, сколько вы, немцы, им позволите. Ведь американский солдат в Европе не охранник, а надзиратель. Германия, по сути, продолжает оставаться оккупированной страной. Ну да, конечно, это совершенно необходимо. Ведь ей угрожает ужасная Россия, которая сделала Германию единой и протянула газопроводы, чтобы вы не мерзли. Чтобы ваша экономика была конкурентоспособной, а социальная система — одной из лучших в Европе. Чем же вы ответили? Ввели санкции и отказались признать Крым российским. Это к вопросу о благодарности в политике… Даже к мигрантам вы относитесь лучше. Но почему-то не хотите видеть, что это люди чуждой вам культуры. И их много, слишком много, потому что размножение в мусульманских странах происходит роями. А затем эти самые рои перелетают в Европу. Ты как-то сказал про меня: грубый неотесанный мужлан с большим фаустпатроном… Портрет сегодняшнего мигранта.

— И мечта немецкой женщины, ха-ха… Не потому ли наша канцлерин так гостеприимна?

— Как непочтительно ты о руководителе своего государства.

— Они додумались сделать фрау даже министром обороны. Куда катится бундесвер! То ли дело у вас. Армия как армия. Чувствуется мужское начало.

— Мы могли бы иметь единую армию. И даже стать союзным государством.

— Майн гот! Думал ли я, что буду обсуждать с моим врагом возможность объединения наших стран!

— Однако вы не захотели этого. Не стали прислушиваться к своему великому пророку, который видел будущее мира в сращении немецкой и славянской расы. Кстати, он предупреждал, что ХХ век будет эпохой варварства и чудовищных войн, временем борьбы за господство над земным шаром. И считал евреев и русских наиболее надежными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил. Но вы не слышали никого, кроме своего фюрера. И не нашли ничего более уместного, чем сделать Ницше идеологом фашизма, тогда как он был первым и единственным для своего времени подлинным антифашистом.

— Забавно. Фашизма еще не было, но антифашист уже был.

— И это был Ницше.

— А как же право сильного, взятое нами на вооружение?

— Это то, что лежит на поверхности, как красный буй, всплывающий из пучин его философии. За него-то вы и ухватились со своим сверхчеловеком, которому все дозволено. Нацист понял Ницше в меру своей собственной ограниченности — узколобо, лоботомийно, в духе теории расового превосходства. Для него сверхчеловек оказался равен немцу, создателю нового шума, а не аристократу духа, создателю новых ценностей.

— Ладно, опустим это. Единая армия и государство, говоришь? Ты это серьезно? Мне кажется, нет большей утопии. Даже Кампанелла до такого не додумался бы.

— По-твоему, Шарль де Голль был мечтателем?

— Не буду отрицать. Великий человек.

— Так вот он утверждал, что именно Европа от Атлантики до Урала будет решать судьбы мира. И что НАТО является не столько защитой от «красной угрозы», сколько инструментом доминирования США в Европе. Где теперь эта «красная угроза»? А НАТО и ныне там. И вот что еще интересно: де Голль высказывался за союз Франции и Германии, злейшего врага Пятой республики в двух мировых войнах и называл Россию третьим неотъемлемым гарантом европейской безопасности. Так что идея «Большой Европы» от Лиссабона до Владивостока принадлежит не нам. И потом — мы же не всегда с вами воевали. Бывали времена, когда нам приходилось сражаться вместе. Сейчас уже почти никто не вспоминает про битву под Москвой при Иване Грозном, когда русские стрельцы, стоя плечом к плечу с немецкими наемниками, разгромили армию крымского хана Девлет-Гирея и обратили в бегство янычар Османской империи. Блистательная Порта была тогда в шаге от завоевания Европы, и если бы не это сражение, пили бы вы сейчас айран, а не баварское пиво.

— Возможно, нам еще придется пить айран. Если наша миграционная политика не изменится. Потомки османов — и не только они — уже чувствуют себя в Германии как дома. Немцы перестали быть немцами. Фатерлянд превратился в большой дом терпимости. Доннерветтер! Нас уже называют толерастами! Но извини, я перебил тебя…

— Вспомни про времена Петра Первого, когда немец был самым уважаемым человеком в Российской империи. Я уже не говорю про наполеоновские войны. В двух коалициях Россия и Пруссия были союзниками…

— Но воевали мы все-таки больше. Можно сказать — всегда. С перерывом на пятьсот лет — после Танненберга. И это никак не прекратится. И никогда не закончится. И пусть сегодня мы не являемся врагами — друзьями мы, как видишь, тоже не стали.

— Ладно, не грусти, дорогой ты мой немецко-фашистский друг. Чего грустить понапрасну? Радуйся, что для тебя все уже позади. Теперь тебе все нипочем. Ты не человек, а явление природы. Ныне ты во всем и все в тебе — дыхание ветра, земная твердь и капля утренней росы. Лежи себе и тихо удивляйся, как необъятно небо над Россией…

— И все равно вы, русские, при всех ваших невероятных победах уступаете нам. Уступаете в чем-то главном. Не могу избавиться от ощущения, что вы — недоцивилизованная, дикая, варварская нация.

— Это мы-то, с нашей загадочной душой и злым похмельем, в котором без следа утонет вся немецкая философия? Неспроста, ох, неспроста тот же Ницше сказал: «Я обменял бы счастье всего Запада на русский лад быть печальным». Что-то он такое чувствовал. Что-то такое, что не в состоянии объять ни сумрачный