Урочище Пустыня - Юрий Сысков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Стал бы.
— Хорошо, Иван. Свершилось. Ты — воскрес. И что бы ты поведал своим потомкам?
— Я рассказал бы им, как обескровленный, наполовину затравленный, разъяренный русский медведь с невообразимой для косолапого быстротой промчался галопом по Европам и окончательно задавил матерого немецкого волчару. Как клыки его, будто готические шпили сомкнулись на горле издыхающего хищника. Как в остекленевших глазах фашистского зверя отразился ужас смерти и остывающее от огня и дыма серое берлинское небо… Чтобы знали, как это было и помнили, кто это сделал…
— Тебя бы приняли за обезумевшего старика, отставшего от поезда. Или от жизни…
— Я ходил бы по городам и селам. И без устали говорил бы об этом. Всем, кто готов слушать. Даже если это будет всего один человек. Ты ведь видишь его?
— Серое берлинское небо?
— Нет, грузного мужчину с усталыми глазами, который годится мне в отцы.
— Ну да, вижу.
— Ты не поверишь, Фриц, но это мой внук. Кровинушка моя. Вылитый я, только поседевший… Он приехал, чтобы найти меня, я знаю. Поплакать на могиле деда, который семьдесят лет считался пропавшим без вести. Вот за это, наверное, я и воевал.
— Завидую я тебе. Что бы ты ему сказал, если бы вы встретились?
— А мы и так встретились. Ты же видишь…
— И все-таки…
— А сказал бы я ему, наверное, самое простое — дорожи тем, что есть. Ты там не был. И слава Богу. Если б ты там был, то там бы и остался. Потому что все мы остались там, чтобы жил ты… И каждую минуту своей жизни ты должен помнить, что мы смотрим на тебя. И надеемся, что сражались мы не зря и ты будешь достоин нашей Победы…
— О, как все это высокопарно, Иван!
— Ничуть. Об этом хорошо сказал фронтовой поэт Николай Майоров:
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят…
— Он, этот поэт, был одним из нас?
— Да. И был убит за полтора месяца до нашего последнего боя, до твой и моей гибели. Где-то на Смоленщине в феврале 1942 года…
— Он имел право так сказать…
— Есть вещи, о которых можно говорить только так. Высоким штилем. Но и тут надо знать меру. Хорошо знать, чтобы не впасть в кликушество или фальшь. Все эти надписи на лентах, знаменах, машинах… «Помним. Гордимся», «Спасибо деду за Победу»… Это я еще могу понять. «Бессмертный полк». Великое дело, если это от чистого сердца. Но у нас ведь как — от самоуничижения до непомерной гордыни, бахвальства и шапкозакидательства один шаг. «Вперед, на Берлин», «Можем повторить»… Да что ты об этом знаешь, сопляк? Не дай Бог пройти тебе через это. Поэтому сними, сотри, зажми в кулачок и даже не заикайся. Второго такого испытания наш народ не выдержит… Ну да что об этом. Главное, он все-таки приехал. Внук мой. И пришел с моим портретом к захоронению в соседней деревне. Кузьминки это. Там на обелиске могла быть и моя фамилия. А я здесь. Значит, не судьба. Но это ничего. Мне-то какая разница, где лежать, если душа его со мной, если он помнит обо мне. Пока он помнит и пока возносится молитва блаженного Алексия, моего незабвенного Алешеньки, божьего человечка, — я жив…
Утром они заехали к бабе Любе, чтобы забрать Светлану.
— А я глянула в горницу — батюшки! Наш-то добрый молодец в красну девицу превратился! Вот чудо-то! — встретила их своим сухоньким смехом старушка.
— Обстоятельства, — пояснил Садовский.
— А вы чего так рано? Спит она еще…
— Есть причина…
— А сам-то чего убег? Та, что заночевала вроде ничего, гладкая с лица. Да и эта тоже. А какая твоя? — забросала вопросами своего постояльца баба Люба.
— Моя со мной, а та, что заночевала — с нами.
— Втроех! — всплеснула руками она. — Это так теперь в городе? Ну, сами разберетесь…
Разбудив Светлану, которая уверяла, что всю ночь не сомкнула глаз Садовский предложил ей вернуться в Пустыню, в лагерь Петровича, где она будет в относительной безопасности.
— Нет, ноги моей больше там не будет, — наотрез отказалась она. — Я еду в Руссу. Оклад увезу с собой. Останки иконы…
— Вернем блаженному Алексию, — сказал Садовский.
Она не стала возражать.
— Мы проводим тебя. Уедешь на утреннем автобусе.
— Я сама…
— Неизвестно, где теперь Инженер и что на уме у Полковника. Один наверняка очнулся и теперь рыщет по лесу, другой рвет и мечет в своей «буханке». Вор украл у вора. Ни письма, ни карты, ни драгметалла с иконы… В общем, нам теперь лучше держаться вместе, — рассудила Алена.
— Хорошо, — подумав, согласилась Светлана.
Автобус подошел к остановке строго по расписанию, чего в Кузьминках отродясь не бывало. Людей в салоне было мало — ни одного знакомого лица. Водитель — черный после вчерашнего, был скорее мертв, чем жив. Но за баранку держался крепко.
Проводив Светлану, они отправились в урочище. Лагерь Петровича, курившийся туманом, был уже на ногах. Здесь же, к своему удивлению, они обнаружили и Полковника, который был явно чем-то обеспокоен.
— Тренера не видели? — спросил он, перебегая глазами с Алены на Садовского.
— И где твоя соседка?
Его бледное луноподобное лицо на миг застыло, взгляд остановился на Алене.
— Тренера не видели, соседка ушла вечером к вам и больше не возвращалась, я теперь с ним… — показывая на Садовского, сказала Алена. — Еще вопросы есть?
— Понятно…
Очевидно, он не поверил ни единому ее слову. Убедительно прозвучало лишь утверждение «я теперь с ним». С этим он и удалился.
— Она теперь со мной, — сказал Садовский, показывая на Алену, когда выползший из палатки Петрович вопросительно уставился на него. Пришлось во всех подробностях рассказать ему о событиях минувшей ночи, начиная с выкорчевывания креста и заканчивая проводами нагруженной серебряными ризами Светланы.
— Что дальше будешь
