Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна

На этом фоне тревожащим диссонансом слышатся стихи, написанные в декабре 1921 года, уже после известия, что Сергей жив – «Как по тем донским боям…» (посвящение – С. Э.). К этому времени Марина с маленькой дочкой уже полгода готовятся к отъезду, впереди – встреча с мужем, которую поистине с бòльшим основанием можно считать вторым чудом их жизни, чем в Коктебеле на мирном берегу. Впереди – предсказанная ими обоими радость. Долгие годы в тоске о нем ей снились донские края, теперь мечта уносит в неведомые «заморские города», где проходит его жизнь. Неизвестность всегда немного тревожит, но все же сейчас нет, казалось бы, реальных оснований для страшных предчувствий: Сергей Эфрон, как многие бывшие воины Белой армии, стал студентом Карлова университета в Праге, в пражских пригородах – целые поселения российских «молодых ветеранов», в одном из таких дружных поселений будут жить Марина и Сергей с маленькой Алей, в Берлине и Праге есть русские издательства (особенно много в Берлине), там будет издано несколько сборников стихов Марины Цветаевой, выпускается много русских газет и журналов, в начале 20-х годов в Берлине живет много русских писателей (одни временно – еще есть возможность, если захотят, вернуться в Россию, другие – уже постоянно). И хотя прошедшие годы не пощадили обоих и оставили ощутимый след – об этом стихи: «Не похорошела за годы разлуки! / Не будешь сердиться на грубые руки, / Хватающиеся за хлеб и за соль?» (январь 1922 г. – еще до встречи), «Да и ты посеребрел, / Спутник мой!..» (сентябрь 1922 года – уже вместе) – Марина и Сергей еще молоды, впереди – жизнь, во многом еще неведомая, но мирная. Написала же она в тетради – совсем недавно! – «С сегодняшнего дня – жизнь». Откуда же этот страшный мотив: «Так вдвоем и канем в ночь…»? А откуда было в мирном 1913 году написанное: «Такие в роковые времена /…/ идут на плаху»? Неведомы пути прозрений больших поэтов…

Все страшное сбылось не сразу – сначала судьба еще щадила, и радость была. В воспоминаниях Ариадны Эфрон воссоздан вечер первой встречи родителей: «Эренбурги приняли Сережу по-родному, по-праздничному, радуясь Марининой с ним встрече как праздничной елке на Рождество. (Илья Эренбург сыграл большую роль в этом празднике – уезжая за границу, он, по просьбе Марины, разыскал Сережу. В Берлине Марина с Алей остановились в одном пансионе с Эренбургами, уступившими им одну комнату в снятом ими номере. – Л.К.) Все должно было утрястись, устроиться /…/. Главное – живы и нашли друг друга!»[248]

Дочь Марины и Сергея напишет свою книгу о них много лет спустя после того, как они «вдвоем канули в ночь», но многое явно живет в ее памяти так ярко, как будто это было вчера: она дает читателям увидеть, как выглядели Сергей и Марина, сидя рядом в тот первый вечер, увидеть – и многое почувствовать… Как в посвященных Сергею стихах Марины, Аля создает их живописный и психологический портрет (она была талантливой художницей и писательницей): «В вечер Сережиного приезда пили шампанское /…/ Сережа, которому осенью должно было исполниться 29 лет, все еще выглядел мальчиком, только что перенесшим тяжелую болезнь, – так был он худ и большеглаз и – так еще сиротлив, несмотря на Марину, сидевшую рядом. Она казалась взрослой – раз и навсегда, вплоть до нитей ранней седины, уже резко мерцавшей в ее волосах» (там же).

Но и Сергей давно уже не был тем юным, не знающим «взрослой жизни» мальчиком… Во время похода он вел подробный дневник: «Для Вас я веду дневник (большую и самую дорогую часть его у меня украли с вещами) – Вы будете все знать…», – писал он Марине после четырехлетней разлуки. (Эти старые, потрепанные в походе тетрадки Марина Цветаева берегла даже тогда, когда сам он охладел к себе прежнему. Она опиралась на них в работе над своей поэмой «Перекоп»…). Его Гражданская война запечатлена в нескольких дошедших до нас очерках из задуманной большой книги «Записки добровольца». Марина Цветаева много раз с горячей заинтересованностью писала об этом разным людям: «Сережа (…) пишет большую книгу о всем, что видел за четыре года революции, – книга прекрасна, радуюсь ей едва ли не больше, чем собственным» (М.С. Цетлиной, 1923 г.); «На днях Сережа вышлет вам № «Своих путей» (…). В следующей книге «На чужой стороне» выйдет его «Октябрь». Я очень рада – оправдательный документ добровольчества». (О.Е. Колбасиной-Черновой, 1925) Ей очень нравилось название журнала, в редакцию которого входил Сергей – «Своими путями», и она с гордостью писала в нескольких письмах разным людям, что ее «доброволец» ходит «своими», а не «чужими», банальными, исхоженными путями… Она горячо мечтала, чтобы «Записки добровольца» вышли одновременно с ее «Земными приметами» – книгой, составленной из ее московских дневниковых записей тех самых 1918–1922 годов, в которые Сергей воевал на Дону и прошел весь крестный путь Белой армии до Крыма. Если бы этот глобальный замысел мог состояться, получилось бы редкое по полноте охвата, по-настоящему правдивое «панорамное» изображение тех роковых лет российской истории – по обе стороны баррикад (в Красной Москве и на полях сражений двух армий), но жесткое бесстрашие обоих авторов (особенно в «Земных приметах») пугало издателей-эмигрантов, и за границей не ощущающих себя настолько внутренне свободными. И эти книги так и не были изданы еще очень много лет (судьба рукописи С. Эфрона не известна), только отдельные очерки Сергея были напечатаны в историко-литературных сборниках (в Чехии).

…В то время как Марина подъезжала к Москве («Октябрь в вагоне»), с усиливающимся с каждым часом ужасом думая о возможной гибели Сергея – так как была уверена, что он не захочет и не сможет уклониться от участия в роковых событиях («Вы не можете сидеть дома (…). Я все это с первого часа знала»), Сергей в самом деле сражался на московских улицах – и оставил уникальное свидетельство об этих переломных в российской истории днях (в очерке «Октябрь. 1917»). Известие о перевороте в Петрограде вызвало его страстное возмущение и нетерпеливое желание дать отпор: «Я знал наверное, что Москва без борьбы большевикам не достанется…». Но уже по дороге в свой полк он видит в трамвае трусливо молчащих людей, как будто не слышащих выкриков газетчиков о страшной вести, боящихся «выказать то или иное отношение к случившемуся (…). Знаменательность этого молчания я оценил лишь впоследствии». Такое поведение в его глазах – бесчестное попустительство злу, при виде которого он не может молчать и в безоглядном протесте громко произносит слова, могущие оказаться очень опасными в «шатающейся» и охваченной самыми разными политическими настроениями Москве: «Посмотрим! Москва – не Петроград (…). В Москве сломают зубы». Полгода спустя Марина Цветаева на тех же московских улицах столкнулась с таким же молчанием людей в такой же или даже еще более опасной ситуации (при криках газетчиков о расстреле царя) – и отреагировала с той же безоглядной смелостью: «Тогда я, Але, сдавленным, ровным и громким голосом (кто таким говорил – знает): – Аля, убили русского царя, Николая II. Помолись за упокой его души! И Алин тщательный, с глубоким поклоном, троекратный крест. (Сопутствующая мысль: “Жаль, что не мальчик. Сняла бы шляпу”)». Марину и Сергея очень роднила эта внутренняя невозможность промолчать, когда, как бы это ни было опасно, честь требует определенных действий и слов. Та же невозможность промолчать ощутима и в других эпизодах этого очерка, особенно – в крайне рискованном поведении самого Сергея и его совсем молодого спутника («восторженного юноши»), с которым они шли по улицам взбудораженной Москвы и срывали воззвания новой власти (еще, впрочем, не укрепившейся, что чудом спасло их от страшной расправы…). В тот момент они балансировали на очень опасной грани: «Знаю, что позади много солдатских голов смотрят нам вслед и что через мгновение начнется страшное и неминуемое. Помоги, Господи!» Такое безрассудство тоже было очень близко и понятно душе Марины: так и она с гибельным восторгом бросала в Красной Москве, откуда не успела выехать, монолог дворянина Лозена в лицо комиссару: «Так вам и надо за тройную ложь /Свободы, Равенства и Братства!», или читала перед полным залом красноармейцев стихи, славящие белого офицера. (Подобных «перекличек» ее дневниковых записей с очерками «Записок добровольца» очень много.)