Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна

«Темнеет…Готовятся к чаю… Дремлет Ася под маминой шубой»; «Мама «Lichtenstein» читает вслух», «Словно песня – милый голос мамы, / Волшебство творят ее уста» («Как мы читали “Lichtenstein”»), «Детство: одно непонятное слово, Милое слово «курлык» («Курлык») (Это загадочное слово было придумано мамой с маленькими дочками – оно символизировало минуты уюта втроем «под маминой шубой» под ее чтение или рассказы). Этот поэтический уют с налетом тайны воспет и во многих других стихах «Вечернего альбома». Похожий «сказочный покров» окутывает все повествование «Детства», он ощутим даже в названиях глав, тонко перекликающихся с названием придуманного юными Мариной и Сергеем мифического издательства – «Почему мы не сделались ангелами», «Сюрприз», «Дама с медальоном», наконец, «Волшебница». (О ней разговор особый…) И даже вполне, казалось бы, прозаическое заглавие «Детский сад» звучит так только в обыденном восприятии взрослых, а в устах маленьких героев и эти слова обретают сказочное звучание. «Странное» это словосочетание долго остается для братьев таинственной загадкой: в известных им садах «живут и растут» деревья и цветы, сады бывают ботаническими, как сад может быть «детским»?.. Тайна прояснилась только после того, как они сами поступили туда. «Детство» С. Эфрона подробно погружает читателя в атмосферу московского интеллигентного дома конца ХIХ века, в мир большой семьи, в фантазии и секреты двух обаятельных маленьких братьев, в их отношения со старшими сестрами, уже ощутившими себя взрослыми барышнями и пытающимися строго воспитывать мальчиков, чему те, не соглашаясь признать авторитет сестер равным родительскому, не поддаются, – все это овеяно в повести С. Эфрона таким нежным душевным теплом…

Братья подолгу живут в своем особом мире, создаваемом их богатым воображением. (Похоже, что так в самом деле было в реальной жизни Сергея и его младшего брата.) – Они часто фантазируют, сочиняя рассказы от имени разных зверей, якобы населяющих их спальню, когда в ней нет взрослых. Их фантазии обычно плавно перетекают одна в другую, но случается и иначе: торопливо сменяясь, они порой слишком явно не совмещаются. Так, в главе «Почему мы не сделались ангелами» маленький Женя, войдя в роль героического офицера, потерявшего ногу под Севастополем, настолько поражен неожиданным заявлением старшего брата, вдруг объявившего себя офицером Наполеона, тем самым выйдя из-под его командирской власти, что напрочь забывает о своей «инвалидности» и говорит, что тоже поступил туда после окончания войны, а при «грубом напоминании» брата о невозможности для него этого решительного шага («Без ноги-то? – язвительно вставил я») сначала пытается сочинить историю о прилетевшем ангеле, видимо, собирающемся вернуть ему ногу, но в этом месте наконец «спотыкается», вспомнив, что игра начиналась с того, что они сами собирались стать ангелами, а вовсе не офицерами. Удалось ли бы ему выпутаться из этого противоречия, если бы не прервавший игру приход фрейлейн, безжалостно заставившей обоих лечь спать, – остается неизвестным. Впрочем, Женя вовсе не смущен этой «несостыковкой» и рвется продолжить игру, больше не отклоняясь от первоначального намерения.

Ангелы и офицеры… Они стоят рядом в детских играх «лирического героя» повести С. Эфрона, написанной в 1912 году, а в совсем другой жизни (хотя по календарю пройдет не так уж много лет…) – Марина Цветаева напишет о Сергее в стихах, посвященных их маленькой дочери:

Ангел – ничего – все! – знающий,

Плоть – былинкою довольная,

Ты отца напоминаешь мне —

Тоже Ангела и Воина.

18 июля 1919

Но до этого еще далеко… А пока мальчики весело фантазируют, и в фантастических играх их детского воображения – такого гибкого и изобретательного! – есть что-то весело «абсурдистское», особенно в тот момент, когда Женя утверждает, что «он и есть» адмирал Нахимов, и возмущается недоверием брата. Атмосфера этой главы очень перекликается с «сумасшедшей» сказкой, которую в последней главе повести мальчики сочиняют в веселом соавторстве с «волшебницей» Марой.

Скучная реальность часто не дает осуществить их чудесные фантазии… Повествование ведется от лица Киры, и это помогает читателю более непосредственно почувствовать всю остроту детских огорчений – и когда Кире так и не удалось найти в Пассаже сторожащего магазин медведя из немецкой сказки, и когда они с Женей не смогли вырыть в саду за их домом настоящее озеро, о котором так мечтали, или хотя бы выпить ночью в саду чаю из самовара. Увы… И все же, как учит их «волшебница Мара», «глупостей нельзя забывать – только в них спасение». И добавляет, что «только умные люди совершают настоящие, самые глупые глупости». В каком-то смысле эти слова могли бы стать эпиграфом ко всей повести, озаренной доброй улыбкой безусловно умного автора.

Братья любят свой дом, но в романтическом порыве (в мечтах об озере, которое они сами создадут) способны глубокой ночью сбежать из него – и по-новому увидеть мир: «Деревья глухо шумели; мерцающее звездами небо, казалось, вот-вот брызнет на нас серебряным дождем (…) Так вот она – ночь! (…) Как же я теперь буду спать? Детская, голубые одеяла, календарь у двери – как все это далеко». («Наш садик».)

Еще решительнее рвутся из дома «две маленьких русых сестры»: «Как скалы задумчиво сыры!/ Как радостно пиньи шумят!», «За скалы цепляются юбки,/От камешков рвется карман,/Мы курим, как взрослые, трубки…» («На скалах»), и отрезвляющие «команды» зовущих домой взрослых вызывают их яростный протест: «Нет, лучше в костер, чем домой!»

«Он рос с братом, как Марина со мной» – не случайно Анастасии Цветаевой так важно было сказать об этом… С этим связано множество «перекличек» мотивов «Вечернего альбома» и «Детства». Глубокая внутренняя связь маленьких сестер ощутима во многих стихах сборника об их общем раннем детстве («Клубочком свернувшейся Асе/ Я страшную сказку читаю» – «В субботу»), а повзрослевшей Асе Марина уже «адресно» посвящает много стихов, запечатлевших ее «не современное» девичье обаяние («Ты принцесса из царства не светского…»).

В «Детстве» в «верхнем» слое повествования отношения братьев часто подаются с веселым юмором («Женя, уважавший мои знания в военном деле, беспрекословно повиновался»; «В этот миг (после предложения самим вырыть озеро в их саду – Л.К.) младший брат Женя превратился для меня в мудрейшего из людей. – Какой ты, Женя, умный! – Вот видишь, я тебе всегда говорил! – был его скромный ответ») Кстати, забавно перекликается с этим «скромным ответом» реакция Жени на предложение «волшебницы» вспомнить и рассказать ей «что-нибудь страшно глупое»: «Мы про глупое ничего не знаем, – с достоинством ответил Женя». (Курсив мой – Л.К.)

На подобные «самоуверенные заявления» младшего брата старший реагирует с нежным юмором, но и в таких эпизодах чувствуется их трогательная привязанность друг к другу. Эта глубокая внутренняя связь братьев особенно ощутима в главе о рождественской елке, когда во время подъема в «сказочную» комнату Кира очень огорчен от того, что оказался в паре с другим мальчиком – не с братом, а в самый праздничный момент (зажигания елки) не выдержал: «Женя! Женя! – кричу я, вырывая руку из Юриной руки. Женя в двух шагах от меня. Я дергаю его за рукав…». Так важно ему быть в такую минуту рядом с братом, вместе чувствовать эту радость – без этого для него праздник не полон. Тепло и уютно читать такие страницы…

В «Детстве» и в «Вечернем альбоме» естественно живут приметы вскоре безвозвратно ушедшего времени, безусловно узнаваемые читателями, чье детство проходило в похожих домах той старой Москвы. Это и «книги в красном переплете», и любимые герои этих книг («О золотые имена: /Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!»), и «Капитанская дочка», и непременные гувернантки (Fraulein). Их колоритные портреты встречаются и в повести, и в стихах, но здесь как раз есть важное различие: лирическая героиня «Вечернего альбома» взрослее героя «Детства», и потому она тонко улавливает и понимает грусть одинокой немолодой женщины, заброшенной судьбой в чужие края, и интонация ее полна лирического сочувствия: «В ней минувшие грезы свежат/ Эти отклики давних мелодий», «Fraulein плачет – волнует игра», «Fraulein Else закрыла платком/И очки, и глаза под очками» («Шарманка весной»). Всего этого еще не умеет видеть и чувствовать маленький Кира – занудливо строгая Fraulein вызывает в нем лишь раздражение от ее командования на прогулках, досаду от необходимости тесного общения (впрочем, «повзрослевший» с тех пор автор остроумно и с явной долей самоиронии повествует об этой досаде – «Мы не любили гулять друг с другом») – и озорную мальчишескую насмешливость: его смешит явно туповатое письмо ее жениха – «непременного Карла всех немецких бонн» – и то, как восторженно она пересказывает и перечитывает на ночь это письмо. Он еще слишком мал (во всяком случае, в первых главах), чтобы увидеть в нелюбимой и раздражающей его гувернантке что-то иное.