Быт русской армии XVIII - начала XX века - Карпущенко Сергей Васильевич

Ротный командир, который, поддерживая с полной твердостью все ограничения, требуемые законом, в то же время не только избегает ненужных ограничений, но еще дает свою собственную санкцию всем законным удовольствиям своих солдат и, доставляя сам нужные для того средства, глядит с одобрительной улыбкой на их забавы, не может не приобрести на своих солдат громадное влияние. Надо действовать на душу, чтобы управлять телом. «Представьте себе, — говорит господин Бутовский, — совсем неиспорченного новобранца, который, может быть, принес в душу идеал воина и, страстно стремясь к этому идеалу, пламенно желает, чтобы все окружающие считали его молодым, бравым солдатом, — и вдруг этот человек только из-за того, что он не пьет водки, является окруженным каким-то бессмысленным презрением, жестоко побивающим его самолюбие».

Зачастую расторопный, сметливый парень, еще вчера бывший героем деревенских вечеринок, сегодня, явившись новобранцем, делается вялым, тупым, равнодушным ко всему на свете, точно он совсем переродился. Что за причина этого превращения? Неужели казарма, судя по этим двум примерам, действует таким развращающим и притупляющим образом? Все зависит от нашего отношения к делу. Идем ли мы путем формальным, бездушным, опираясь лишь на писаные законы, или, напротив, осмысленным, непрерывным трудом, направленным к развитию в солдате разумной, но дисциплинированной единицы? Как в том, так и другом случае или с чувством горькой укоризны, или с гордым сознанием исполненного долга начальник части должен сказать себе: «Это дело моих рук» — с тем же правом, с каким архитектор сказал бы: «Я выстроил этот дом».

Ошибаются те ротные командиры, которые предоставляют процесс превращения новобранца в солдата силе обстоятельств; конечно, как хлебное зерно перетирается в муку на мельничном поставе, так и новобранец перетрется в общую серую массу, но ежели при этом воздействие распространяется лишь на внешнюю сторону его, то получится, быть может, хороший фронтовик, складный видом, ласкающий взгляд начальника, но нравственно непочатый, рыхлый, то есть неспособный противостоять дурным влечениям и неспособный соединить в себе два основных условия: повиноваться и рассуждать. В часы занятий он будет на своем месте, заучивая сведения, необходимые солдату, в часы же отдыха отсутствие всякой умственной пищи, всякого развлечения погонит его к единственному возбуждению — кабаку. При такой обстановке немудрено, ежели новобранец спутается с первого шага. С утра до вечера он ноет, в нем еще живы воспоминания о родной хате. Все идет помимо него, и он механически втягивается в страшный для него мир размеренного порядка. Ухо слышит ругань или обрывистые приказания, — нападает на него какая-то съеженность, трусость, и ему кажется, что всякое общение с действительным миром для него прекратилось — порвано. При таком внутреннем порядке роты обыкновенно худшие элементы главенствуют, и к ним в силу крепости в нашем крестьянстве семейного союза, общины, мирской солидарности в конце концов пристанет новобранец. Все это делается исподволь, незаметно. Бывают болезни хронические, их сразу не заметишь в человеке. Усиленными припадками действуют они лишь по времени, а обыкновенно такая болезнь точит человека понемногу, изо дня в день, и доводит до смерти. Так и здесь. Новобранец незаметно для самого себя втягивается в бессмысленное равнодушие; страх, не говоря про стыд, теряет для него всякую силу, и он впадает в то одеревенелое состояние, по которому быть пьяным или трезвым, быть вором или честным — совершенно безразлично.

Другое дело, если внутренний распорядок роты держится на глубоком нравственном единении начальника с подчиненными, если солдат смотрит на своего командира как на непогрешимый авторитет, а командир на солдата — как на нравственного, слабого человека. Являясь живым образцом долга, справедливости и точного исполнения мельчайших требований закона, ротный командир наглядно, без траты лишних слов, укажет тот путь, которым должны следовать вверенные ему солдаты. Для полного нравственного единения необходимо взаимное доверие между начальником и подчиненным. Раз ротный командир смотрит на солдата как на негодяя, ищущего лишь случая обмануть и улизнуть, а солдат, зная «кое-что», не верит в совершенство и непогрешимость своего ротного командира, то, конечно, нравственного, объединяющего начала нет, а есть лишь казенно-обязательная, механическая связь. Взаимное доверие — великая сила как в мирное, так и в боевое время. Не в этой ли живой силе заключается секрет чарующего обаяния великих генералов на солдат. «Верьте мне, ребята, — говорил Скобелев, — как я вам верю, и тогда скоро мы опять во славу русского народа заработаем спасибо батюшки-царя».

В прежнее время, когда после 22—25-летнего срока действительной службы, равнявшегося почти среднему периоду человеческой жизни, солдат возвращался в давно покинутую, забытую им родину, изможденный трудами и лишениями долголетней походной и казарменной жизни, он был лишним человеком на свете, чужим между своими; отвыкнув от занятий и образа сельской жизни, он являлся ненужной экономической единицей — связь была порвана. Нынче благодаря короткому сроку действительной службы армия возвращает народу бодрого, здорового, дисциплинированного, грамотного человека, способного быть деятельным членом общества. С общей обязательной повинностью рота служит для солдата не только школой, в которой он вырабатывает преданность долгу, воинский дух и воинское товарищество, но и школой его умственного просветления, нравственной крепости и приготовления к жизни общественной.

Поведение может быть нравственным или безнравственным, то есть сдержанным или распущенным, — существенная разница одного от другого заключается в большей или меньшей связи между волей и умом человека с его поступками и в силе и качестве ума и воли. Человек может быть нравственным, когда в самом себе, в своей личной инициативе находит отпор соблазну и считает выгодным предпочитать труд — разгулу, трезвость — пьянству, целомудрие — разврату. Поскольку солдат не находит в самом себе и в окружающей обстановке никаких побудительных стимулов, никакой почвы для уклонения от греха и соблазна, то равновесие им потеряно, и он становится игрушкой случая, увлекаясь более сильным, но порочным товарищем. Внешние меры тут не помогут; даже кулак — средство испытанное, — несмотря на всю свою простоту и подкупающую убедительность, оказывается ничтожной нравоочистительной мерой. Надо быть очень недалеким, чтобы пользоваться безнравственной мерой для водворения нравственных начал.

Нравоучения, разные моральные сентенции тоже не оказывают никакого существенного влияния на солдата; он реалист, человек дела, и не проберешь его никакими увещеваниями, ежели последние не представляют ярких примеров из повседневной казарменной жизни. Если сегодня ротный командир горячо толкует солдату о святости его призвания, о высоком назначении воина, а завтра при малейшей оплошности этого воина пустит в дело кулак; если сегодня он проповедует необходимость строгого, неукоснительного исполнения мельчайших требований воинской службы, а завтра в присутствии нижних чинов прибегает к плутовским мерам, чтобы скрыть допущенный беспорядок[58], то естественно, что при таком порядке живые факты будут заглушать всякую мораль.

Стоять строго и исключительно на почве угроз, страха и механической охраны, держать во всех входах и выходах дневальных, а под ними недремлющее око дежурного и фельдфебеля, — не говоря о том, что сами охранители нравственно сродни охраняемым, — подобное состояние долго длиться не может, и сам этот запрет по существу своему будет толкать солдат на разные уклонения: то водочку принесут под видом керосина для ротной канцелярии, то баба прошмыгнет под видом «сродственницы- посетительницы»: все будет с виду чинно, формально, благопристойно, а внутри — полная распущенность и наглое надувательство.

Система исключительного страха и запрета была бы еще логична, если бы можно было поставить солдата в такое положение, чтобы он никогда и нигде не мог принадлежать самому себе. Но у солдата есть холст, сапожный товар, краюха хлеба, сбереженная от недоеда, — надо ему это продать и выручить копейку на табачок, ваксу, портянки; увольняется он в город на базар, надзор порван, и, конечно, человек, целую неделю сдавливаемый механически, сдерживаемый на помочах, вырвавшись на вольный простор, развернется во всю ширь и закончит веселый день или в полицейской кутузке, или явится в роту в развращенно-пьяном виде.