Виктор Вавич - Борис Житков

— Позвать старуху, — сказал Вавич вполголоса. — Слушайте, мадам, это не все, — сказал Виктор, хлопая рукой по Наденькиной тетради.

Анна Григорьевна быстро, испуганными глазами, читала эти карандашные записи и не могла понять, понять этих слов — cladbishenskaia vosem и напротив написано — умывать, чистить что-либо.

— Это не все, — бил Вавич по тетрадке тылом руки. — Где ее, извините, белье находится?

— Здесь, в комоде, — и Анна Григорьевна, подбирая юбку, стала на колени перед комодом.

— Не трудитесь, мадам, мы сами. Впрочем, как хотите. Действительно. А ну, помоги! — крикнул Виктор городовым и присел на корточки рядом с Тиктиной.

— Я понимаю, вам самому неприятно рыться в чужом… вещах, уж это ваша должность вас обязывает.

— Убивают, сударыня, убивают, на посту людей убивают. Ведь вы не жиды? А вот из-за жидов и вам приходится терпеть. Очень даже верно, что ваша дочь совершенно невинна, ну, а знаете, это все выяснится, и невинный человек может быть совершенно спокоен.

Анна Григорьевна вынимала аккуратно сложенное Наденькино белье. Она запускала руку, и сторожкие пальцы боялись, не шелестнуть бы бумагой, но бумаг не было среди белья.

— Здесь у ней летние платья сложены, — и Анна Григорьевна поднялась с колен. Она все время думала о тетрадке.

«Боже, дура какая. Адреса, адреса». — И она все время чувствовала, как там за спиной лежит эта тетрадка.

— А здесь полотенца и платочки, — Анна Григорьевна старалась говорить по-домашнему.

— Ну ладно, — сказал Виктор, — это нас не касается. — И он сунул руки вдоль стенки ящика. Что-то холодное и твердое. -

Это, это что? — нахмурился Виктор. Он щупал, Анна Григорьевна смотрела в его лицо, затаив дух, и прочитала — что «это» — ничего, пустяк. И сразу стала услужливо разрывать полотно сложенного полотенца.

— Нет, нет, достанем, посмотрим, — говорила Анна Григорьевна. — Ну тащите, тащите. Ну? Баночка духов, да конечно, что ж у ней тут может быть, у дурочки. Фу, фу, моль, — вдруг замахала руками Анна Григорьевна.

Она хлопала ладошками в воздухе, двигалась толчками по комнате; все следила глазами.

— Скажите, дрянь какая, — Анна Григорьевна хлопнула над столом. Неловким движением опрокинула Надину деловую мужскую чернильницу. — Ах, что я наделала! — и Анна Григорьевна торопливо схватила тетрадь и принялась ею тщательно вытирать Наденькин стол. — Убьет она меня теперь, чистеха такая, беда какая, Господи! Ну да дай же что-нибудь, — крикнула она Дуне. — Стоишь, как столб. — И Анна Григорьевна терла тетрадкой, вырывая новые листы, комкая, коверкая.

— Мы уж тут ни при чем, — сказал Вавич.

— Ах, да я дура, — говорила Анна Григорьевна, а в глазах стояли слезы.

— Ну-с, сударыня, это потом, — деловито сказал Вавич. — А вот скажите нам, где ее переписка находится. Ведь получает она письма. Нет, скажете? Ну а где они?

— Да вот тут все у ней, я ведь не слежу.

— Напрасно-с, напрасно, — закачал Вавич головой и сейчас же отвернулся. — Вот тут в портфеле записки — это мы возьмем. И вот эти заграничные книжки. Там уж разберем.

— Надо под столом полапать, — сказал на ухо Вавичу городовой, — по небелям, по креслам прячут. А ну, встаньте, — мотнул городовой головой.

— Вот и отлично, а теперь отнесите это кресло мужу, он же стоит там все время. У вас ведь, наверно, отец тоже старик. Правда? — И Анна Григорьевна поглядела в глаза Виктору и кивнула головой, как будто уж что-то знала про него.

— Не до того, сударыня, когда в людей палят из-за угла… А когда говоришь, так «бумагу, бумагу», — передразнил Виктор. — Прямо как дети, ей-богу же.

— Отнесть? — спросил городовой. Он неловко держал за ножку опрокинутое Наденькино кресло, держал за ножку, будто оно могло вырваться как собачонка. Вавич кивнул головой.

— Прямо же, ей-богу, как дети, — крутил Виктор головой.

— Да уж, знаете, у нас у самих… — и Анна Григорьевна снова взглянула Вавичу в лицо, и лицо на миг распахнулось. Виктор отвернулся и стал с деловым видом оглядывать стены.

— А это чей же портрет? Кто такая? — Вавич вдруг заметил со стены чуть насмешливый взгляд — Танечкина карточка в овальной рамке красного дерева висела под портретом Энгельса. Вавич обернулся к Анне Григорьевне и чувствовал сзади колющий взгляд со стены. — Надо знать, кто такая, — сказал Вавич хмуро. Он в упор, нахмуренными глазами разглядывал карточку.

«Красивая, а злая, стерва, — в уме сказал Вавич. — Тьфу, злая!» — и помотал головой.

— Кто же? — зло поглядел в колени Анне Григорьевне Вавич.

— Подруга гимназическая какая-то, — пожала плечами Анна Григорьевна.

— Не знаете? — хмуро спросил Вавич. — Определим! — И он снял с гвоздя портрет. — Ну-с, — сказал Виктор, садясь, — протокол!

— Вам чернил? Дуняша, из кабинета, да не разлей, как я.

— Так-с, — сказал Виктор и прижимал маленьким дамским пресс-бюваром лист, — так-с, и фотографический снимок неизвестной личности.

— Рамку, впрочем, можем оставить! — вдруг сказал Виктор. — Рамка не нужна, — и он быстро выдернул карточку из рамки; она выскользнула белым картоном, как сабля из ножен. Виктор скорей сунул ее между записок Наденьки.

Понятые нагнулись к столу. Сопя, выводили подписи.

— Ну-с, простите, сударыня, за беспорядок, уж не взыщите… — Вавич застегивал новенький портфель. — Честь имею кланяться, — и кивнул корпусом: галантность. Все вышли в коридор.

Андрей Степанович стоял рядом с креслом. Он оперся о стену спиной, руки заложил назад и глядел вверх перед собой.

— Что ж вы не присели? — с улыбкой в голосе сказал Виктор, легко шагая к передней.

Андрей Степанович прямым взглядом упер глаза в Вавича. Вавич стал.

— О вашем поведении, господин квартальный, мы еще поговорим. Только не с вами.

— Говорить!! — вспыхнул всей кровью Виктор. — Хоть с самим чертом извольте беседовать! Револьверщики! На здоровье! Двое остаться! Горбачев и Швец, — кричал Вавич городовым, — и никого не выпускать, кто придет — задерживать до распоряжения. Один в кухню, другой тут. По местам! Марш! А в девять в участок! — кричал Виктор. Он с шумом толкнул дверь. На пороге он обернулся и крикнул городовому: — Садись в кресло и закуривай!

— Бу-ма-га! — сказал Вавич гулко на лестнице.

Тьфу!

ТАНЯ сидела в углу балкона. Она куталась в свое любимое старое пальто с уютным мехом на воротнике. Гладила щекой по меху. Ей было видно вдаль всю прямую улицу — тяжелую, серую, со спущенными веками. Рассвет туго надвигал��я и, казалось, стал и пойдет назад. Таня держала низко над собой раскрытый зонтик. Ей было уютно от зонтика, от меха и от папироски. Как будто вся земля едет куда-то, и это ее место, как у окна в вагоне. Мутное небо курилось белыми тучами, и неосторожные капли попадали на землю, на Танин зонтик. Тане казалось, что непременно куда-нибудь приедут к рассвету — надо сидеть и ждать и глядеть путь. Опять въехали в пальбу — и вот гуще, ближе… Нет, проехали. Пальба растаяла, смолкла. А вот шаги. Много. Танечка приподняла зонтик. По пустой улице брякали шаги. Это из-за угла. Вот городовые и впереди серая шинель. Танечка повела лопатками, и любопытный озноб пробежал по спине — говорят что-то, а меня не видят.

— Да недалече теперь, тут за углом и седьмой номер, Хотовицкого дом, — хрипло, ночным голосом, сказал. Вот совсем под балконом — Танечка перегнулась, и мотнулся в воздухе зонтик. И вдруг встали. И в серой шинели задрал голову. Вот отошел на мостовую, смотрит. И городовые сошли на мостовую.

— Кто там? Эй! — крикнул надзиратель.

— Это я, — неторопливо сказала Танечка.

— Мадам там или мадмазель, не знаете распоряженья — все окна закрывать.

— Месье — там, — приподняла зонтик Танечка, — у меня все окна закрыты.

— Ну да, — сказал квартальный и повертел головой, — все равно на улицу ночью выходить нельзя! Дома надо быть!

— Я не в гостях, я у себя дома, — и Танечке нравилось, как певуче звучал голос с легкой улыбкой.

— Вы, сударыня, не шутите, а я требую, чтоб с балкона…

— Прыгнула бы? Нет, не требуйте, не прыгну, — засмеялась Танечка; ей казалось, что это станция, и сейчас все поедут дальше, а на пути можно и язык высунуть.

— А я еще раз вам повторяю, — уж закричал квартальный, — спать надо, мадмазель, между прочим. А если… да бросьте ерунду… Позвони дворнику, — крикнул квартальный городовому.

И Танечка слышала, как сказал вполголоса городовому: «может, сигналы какие-нибудь или черт ее знает».

Городовой уж дергал неистово звонок, звонок и бился и всхлипывал, и едкая тревога понеслась по серой улице.

— Дворник! Что это у тебя? Убрать тут балконщиц всяких! Дворник держался за шапку и что-то шептал.