Виктор Вавич - Борис Житков

— Яко ты еси Воскресение и живот… — и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:

— Матюша! Матюша мой!..

Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.

Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:

— Pardon, monsieur! — И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.

Свеча

ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест — за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:

— Вечна-я память…

И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук. Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом — она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: «жертвам долга» — прочел Виктор черные блестящие буквы.

При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист. Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме: «Двадцать или тридцать? Тридцать неловко — будто горжусь». Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять — широко чиркнул Виктор, как крикнул.

— Делает честь вашему сердцу, — довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.

Вавич оглянулся на иконы, чтоб перекреститься, уходя. На черных ступеньках под гробом сбилась в комок женщина, прижалась к подмостью, и вздрагивал платок на голове.

Виктор шел по узкой панельке, гуськом впереди шли к больничным воротам полицейские, чтоб не обгонять полицмейстера. В воротах Варвара Андреевна оглянулась на весь ряд людей, Вавич видел, как она шарила глазами по ряду, как нашла его и кивнула, как будто всем — многие козырнули в ответ, а у Виктора застыло на миг дыхание, когда он дернул руку к козырьку И покраснел. Хмельная краска заходила в лице, и Виктор стал поправлять фуражку, чтоб закрыть рукавом щеки.

Надзиратель Сеньковский догнал, хлипкий, прыщеватый, шаткий весь человечек, он портфелем стукнул Виктора по погону.

— Слыхали, а, слыхали? — он говорил шепотом и в нос и дышал в самое ухо Вавичу. — Один-то у Грачека так и помер и не сказал ничего, а? Ничего — опознавать выставили: охранные агенты, а? опознают, как ваше мнение? Может, приезжий он, а?

— Вполне… — начал Виктор.

— И ничего не вполне, а другой скажет. Вот это вполне, что скажет, — он шел и терся плечом о Виктора. — Грачек с тем заперся, а? Как думаете, занимается? А?

Виктор отшагнул в сторону и глянул в глаза Сеньковскому — глаза были как не с того лица, будто внутри сидел другой человек и смотрел через прорези глаз — серыми глазками, и как точечка зрачок, и веки мигали, все мигали, будто путали глаз, а лицо было дурацкое, прыщавое, с кривой губой — как нарочно надел. И Сеньковский хлопал Виктора по рукаву портфелем и кивал в сторону головой:

— Зайдем в «Южный», с того хода — полчасика, расскажу. А? По маленькой, с устатку, не спал ведь, а? Пошли, — и он пошел, не оглядываясь, к воротам.

Виктор зашагал вдогонку, сказать, что нет, не пойдет, и догнал Сеньковского в воротах.

— Мне домой, уж идите одни, — сказал Виктор.

Сеньковский оглянулся, замигал на Виктора веками, и вдруг Виктора взяла злость. «Да чего он мигает, а я с ним возьму да прямо…» И Виктор толкнул Сеньковского в плечо:

— Веди, уж черт с тобой! — и обогнал Сеньковского во дворе.

Черным ходом, мимо кухни, прошли в коридор с отдельными кабинетами «Южного». Было тихо и пусто в отдельном кабинете, и грязный свет со двора висел, как паутина. Сели на закапанный плюшевый диван.

— Бывалый диванчик, — и Сеньковский пролез за столом и стянул животом грязную скатерть. Лакей стоял и переводил опасливые глаза с Вавича на Сеньковского. — Дай свечку, графинчик, селедку и штору того… спустить! в миг, а?

Свечка, тонкая, белая, вытянулась одна посередь скатерти и не спеша начала свой свет синим лепестком — оба глядели минуту, как она это делает и будто глядит куда-то вверх, как на последней молитве.

— Ну, — кивнул Виктор Сеньковскому, пока не видел его глаз, — ну, вали, что там, — крепким голосом крякал Виктор.

— Я говорю, зачем метаться, зачем по всем местам шарить? А? Ведь все равно, хвост поймал или голову. А? Ну, я хвост прижму, надо уметь, брат! А? Уметь прижать! — Сеньковский держал руку над столом и большим пальцем — широким плоским ногтем — давил в сустав указательного. Широкий плоский ноготь, как инструмент, входил в тело и, казалось, сейчас разрежет, брызнет кровь. — Вот хотя бы хвост буду давить. А повернет же сюда голову, а? — куснуть иль лизнуть, — а, повернет? А? Нет — скажете?

Свечка разгорелась, и Виктор видел глаза — помигают и станут и глядят из лица.

Лакей постучал, осторожно вошел и поставил графин и селедку. Он обходил вьюном Виктора, ставил приборы, не звякнув, не стукнув. Среди посуды бережно поставил белую розу в бокале.

— Ну! — попробовал опять голос Виктор.

— Вот залезь под диван, — и замигали глаза и губа криво усмехнулась, — и пусть одна нога твоя торчит, и мне довольно и очень хорошо! А? — и Сеньковский засмеялся.

Виктор не глядел и наливал в рюмки.

— Пусть даже пальчик твой торчит, а я пальчик поймал, а? И того, взял твой пальчик, да так, брат, взял, что ты своей голове рад не будешь.

— Ну да? — сказал Виктор, чтоб хоть свой голос услышать.

— Ты, брат, у меня весь заходишь, и я тебя за пальчик всего сюда приберу, — и Сеньковский загнул палец крючком и провел медленный полукруг мимо свечки, и уклонился огонек и зашатался.

Сеньковский перевел глаза, сощурился на розу. Роза прохладно стояла в тонком бокале, плотно сжав лепестки. Зеленые листики оперлись о блестящий край.

Сеньковский сбил в тарелку пепел папиросы и аккуратно приладился, прижег снизу листок. Листок чуть свернулся.

— Не нравится! — хмыкнул Сеньковский. Он отнял папиросу и снова прижал к листку. Листок сворачивался, как будто хотел ухватить папиросу. — Ага! Забрало, — сказал громко Сеньковский и ткнул свежий лист.

Вавич поднял глаза от тарелки:

— Брось!

— Жалко? — и Сеньковский совсем сощурил глаза на Вавича. Он раскурил папироску и теперь приставил к листку, слегка подворачивал и глядел из щелок на Вавича.

Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.

— Ты ж это что? — приоткрыл глаза Сеньковский. — Всерьез?

— А ну тебя к чертовой матери, — Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.

— Тебя бы к нам на денек, — протянул Сеньковский, — на ночку на одну то есть. Фю-у! — засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. — Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми! — крикнул он официанту, толкнул бокал — человек успел подхватить. — Ну и вон! — крикнул Сеньковский. — Вон выкатывай! — Лакей легко шмыгнул в дверь.

Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.

— А ты теленок! — и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.

— И жуешь, как теленок.

Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.

— А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что? — И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился. — А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?

Вавич захватил и держал в руке салфетку.

— Не пялься — знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто — подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька! Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут — хап! и в дамках, — стукнул Сеньковский по столу. — Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?

Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.