Белая малина: Повести - Музафер Дзасохов

— Дунетхан?

Ого, даже имя помнит. Она сама поинтересовалась именами сестер. Вообще, если я разговариваю с ней без вывертов, не намеками, а напрямую, она готова слушать без конца. Но стоит повернуть разговор к делам сердечным, сразу натыкаешься на шлагбаум и дальше нет ходу. Назад же податься не всегда удобно. Если и сейчас начал бы с шуточек-прибауточек, с полунамеков, не завязаться бы этой беседе…

— Откуда ее имя знаешь? — прикинулся я удивленным.

— Да от тебя же самого и знаю!

— Ах, да-да, я и забыл… Ну, точно. Да, Дунетхан. Это голубая мечта ее — поступить учиться. Теперь вот сказка и стала былью.

— Какая хорошая девушка!

— Хорошая — слишком слабо. Замечательная!

Земфира улыбнулась.

— Конечно, замечательная.

— Вот это другой разговор.

Картошку чистили вдвоем. Она второй раз зацепила и выхватила из котла кусок мяса:

— По-моему, готово, — и протянула мне, — попробуй-ка…

Не дожидаясь результата пробы, ухватила посудину с очищенной картошкой.

— Будь что будет, картошка идет в котел, — и высыпала ее. — Минут через двадцать добро пожаловать, гости дорогие…

Солнцу до края земли оставалось пройти с пастуший посох. Ветерок донес поющие голоса. Имей я данные Танчи, никогда бы не пришлось меня уламывать. Правда, и он не очень отнекивается. Старинных героических песен знает множество. Я помню по одной-две строфы из некоторых, а он каждую — от первой буквы до последней точки. Теперь можно уже и разобрать, что поют наши орлы. Показались и сами певцы. Идут обнявшись, положив друг другу руки на плечи. Запевает, конечно, Танчи. Удивительно все-таки: в чужом степном краю и вдруг песня горцев. До того знакомая, что мурашки по спине, спазмы подступили к горлу. От полноты чувств хотелось и плакать и смеяться. Вот бы вскочить на лихого коня, выхватить саблю-молнию и такую удаль показать в джигитовке, чтобы устрашить и настоящих и будущих недругов всех хороших людей. Хотелось продемонстрировать врагам их ничтожество. Я взглянул на Земфиру: она застыла, прислушиваясь к пению. А в глазах ее словно сиял отсвет тех далеких времен, о которых и сложена была эта песня.

О-о-ой, поля Унала камнями полны,Их без толку засевать.Ашламбег сказал:  —  Будзи, взгляни:Идут наши кровники нас убивать!

Когда все собрались, Танчи, приметив меня, удивился:

— А ты куда запропастился?

Я пересказал ему содержание письма. Он искренне обрадовался, упрекнув только, почему умалчивал об этом столько времени. Опорожнил тарелку и обратился к Земфире:

— Такую еду не смей больше мне подавать!

— По-че-му?..

— Аппетит совесть вытеснит: привыкну «бис» кричать.

Земфира улыбнулась.

— Давай добавлю.

— Если это не подорвет экономику колхоза, но только не подымай шума. Не то прослыву обжорой и останусь холостяком. Ведь факты такие всем известны!

— Не тревожься. Поесть любят не только обреченные быть холостяками. По себе знаю, — подал и я свою реплику.

Земфира не скрывала радости, что ужин удался. Она ведь вся испереживалась, волнуясь: какая из нее стряпуха без Насти? И вот теперь как от занозы избавилась…

Скрылось солнце, и стала видной луна. Из общежития вынесли гармонь, девичьи пальцы заплясали на ее планках, послышалась задушевная мелодия плавного танца. Уставшие от дневных трудов ребята, казалось, не знали устали в танце. Бечирби — танцор на загляденье. Невольно залюбуешься пластичностью его движений. Танчи шепнул мне: «Посмотришь — ведь человек! А тронешь — столько вони! Позорит себя ни за что».

Танчи зазвал меня и еще несколько человек в общежитие, заинтересовав предложением:

— Пока там танцуют, давайте разучим новую песню…

Правда, пока неясно, как залетела в эту даль эта новая песня…

— Слова я сам сложил… На знакомый вам мотив. Там еще такой припев: «Выручай, любимый конь, мчи меня галопом…» Все вспомнили?

— Помним! — дружно ответили все.

— Тогда начинаем! — Танчи запевал сам. Другие, не зная слов, подхватывали припев. Танчи извлек из кармана блокнот и раздал по листку.

— Записывайте, всего-то шестнадцать строк.

Переписали и повторили несколько раз, заглядывая в листочки. Песня звучала задорно:

Нас привез на целину.А зачем —   не знает.День-деньской он спит в стогу,Рост наш, вес считает.

Текст наконец разучили — Танчи вносил в него кое-какие авторские поправки. И вот — грянули! Земфира и несколько девушек, появившись в дверях, сразу уловили, в чей огород эти камешки нацелены.

— Вот чертенята! — Земфира улыбнулась и, выглянув в дверь, предупредила: — Прекратите! Бечирби идет.

Танчи в ответ еще громче запел: «Выручай, любимый конь, мчи меня галопом…»

Девушки заливисто смеялись, а Бечирби, остановившись в дверях, непонимающе взирал на веселящихся.

XIV

Резко похолодало. И прежде темные, тучи стали свинцово-тяжелыми, набухли. Лучам солнца все реже и реже удавалось пробиться к земле. Ветер по-прежнему хранил верность степи, но уже — не в радость нам. С его помощью холод пробирал нас до костей. Мы продолжали работать на комбайнах, возили зерно на тока, а оттуда — на заготовительные пункты. Особенно досаждала процедура перелопачивания. Число буртов росло, а рук работающих не добавилось. Влажное зерно чуть передержишь, не успеешь перевернуть вовремя, оно тут же начинает греться.

И на комбайнах работать стало ощутимо труднее. Если мороз как-то еще терпим на земле, то, когда взберешься на комбайн, он пробирает до костей. А ведь совсем недавно радовались всякой прохладе! Руки, пока в движении, терпят, а вот ноги коченеют. Если вдруг комбайн встанет, тут нельзя зевать: прыгай на землю, хватай охапку соломы, отбегай на безопасное место, запаливай костерок и, скинув сапоги, грей портянки. Минут пять комбайн постоит — считай, повезло. А если меньше, обуваться будешь уже сидя на своем железном коне.

Случилось то, к чему мы все-таки готовы не были — наступила необычная холодрыга. И днем, и по ночам температура значительно ниже нуля. А жатва-то еще в самом разгаре! Пшеница в валках — это ведь полдела! Надо еще и подобрать их, обмолотить… Не зря председатель говорил: июльский урожай не считай своим, а победу празднуй, только когда уберешь все до зернышка!

Комбайны, на одном из которых я, а на другом Танчи, идут навстречу друг другу. Неубранная полоса становится все уже и уже. Но вот его комбайн остановился, и Танчи разложил костер. Мы завершали уже обратный ход, а они все никак не наладят свою технику. Честно говоря, завидую ему. И, что греха таить, обрадовался бы, выйди наша машина из строя. Минут бы на десять, не более. Тогда и я успел бы погреться.

И что же? Встал и наш комбайн! Дошла, видно, моя молитва по адресу. Только я кинулся развести костер, как нежданно заурчал мотор, и через мгновение я опять на комбайне. Но что такое — он без признаков жизни. Это, оказывается, не наш, а у Танчи комбайн ожил… Вот черт! Пылал бы уже весело мой костерок. Вновь подхватил солому и запалил огонь. А потом и не рад уже был, что долго простояли. Комбайн Танчи снова приближается. Да, наша атака захлебнулась, а они упорно мнут и мнут валки.

Танчи машет, явно сигналит о чем-то. Но пойми-ка эту его доморощенную азбуку! Вроде бы интересуется, почему у нас простой. Будто не догадывается… Ведь чуть что — и встал комбайн: жидковато сделаны, не выдерживают заморозков. Но иногда прямо-таки семижильные: тянут и тянут без передыху. А тебя колотун бьет, зуб на зуб не попадает.

Все-таки одолели это поле. Ни одного колоска не оставили. Танчи промерз не меньше, чем я, но глядит гоголем, шутить пытается:

— Скажи: на дворе трава, на траве дрова.

С досадой я вынудил замерзшие губы произнести:

— На дворе тра-ва, на тра-ве дро-ва!

— Похоже, ты и сам мал-мало одеревенел?

Я чувствовал, конечно, подвох с его стороны: до того, дескать, парень закоченел, что и скороговорку-то не одолеет. Эх, Танчи, Танчи, не смотри вниз, идя по скользким мосточкам через бурный поток, голова закружится… Ничего и обидного-то не сказал ты, а вот взыграло что-то во мне. В ответ только и смог сказать:

— Смеялась веревка, что вязанка горит.

— Все это, конечно, шутки, но ты не забыл, что сегодня мы приглашены на званый ужин?

Совсем из головы вон! Позавчера из Джаламбета был гонец от живущего там карачаевца по имени Наби. Он узнал, что тут наших, из Осетии, много, и радости его не было предела. Гонец взял с нас слово, что под воскресенье мы их гости. Сегодня от нас требуется одно — ехать.

— Не всех же он приглашает…

— Всех не всех, но рад будет каждому, кто окажется в его доме.

— И что же, машину нам выделят?