Самозванец - Николай Гейнце
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она передала Дмитрию Павловичу сущность беседы с адвокатом, совет его поручить дело Савину, согласие последнего и приезд его в Петербург.
— Дорогие мои, из этого ничего не выйдет… Такое подозрение и бессмысленно и возмутительно, — сказал Сиротинин.
— А для нас всех, а также, говоришь ты, и для судебного следователя, которому я сегодня высказала все свои соображения…
— Ты?
— Да, я… Для нас всех, повторяю я, это даже не подозрение, а полная уверенность…
— Это невозможно… Он такой душевный человек…
— Весьма возможно, что он орудие в руках других, и это даже вернее всего… Ясно одно, что деньги взял он…
— Нет.
— Значит взял их ты! — вспылила Дубянская.
— Лиза!
— Ты не брал, значит взял он… Да что говорить об этом, ведь поверишь же ты, когда он сам в этом сознается?
— Он… сам… сознается… Голубчик, ты… расстроена…
— Пусть… Считай меня хоть помешанной, а я говорю тебе, что он сам сознается… Его доведут до этого… Его заставят…
— Если он сознается, то, конечно, я поверю… Но не иначе…
— Иначе и не может быть…
— Страшное затеяли вы дело…
— Чего же тут страшного?.. Отыскивать правду?.. Страшное было бы дело, если бы ты был обвинен и сослан…
— Это так и будет…
— Посмотрим… Для моих отношений к тебе это все равно… Никакой приговор суда меня не убедит в твоей виновности… И в Сибири я буду любить тебя точно так же, как люблю теперь…
— Это для меня выше всех оправданий…
— Напрасно… Я хлопочу не для себя и даже не для тебя… Я хлопочу из-за торжества правды… Правда для человека должна быть выше всего…
— Даже выше любви?
— Не выше, так как в любви должна быть прежде всего правда…
— О, ты моя дорогая энтузиастка! Я рад, что ты утешаешься этой иллюзией и поддерживаешь мою мать… Она стала куда бодрее… Благодарю тебя…
Назначенный срок свидания миновал, и они расстались.
В тот же день вечером, как мы знаем, Николай Герасимович принес Елизавете Петровне утешительные вести.
Через несколько дней на вечере у полковницы Усовой состоялось знакомство Савина с Сигизмундом Владиславовичем Стоцким.
XII
В ЛЕТНЕМ САДУ
В конце сентября часто выдаются в Петербурге великолепные дни. Кажется, что природа накануне своего увядания собирается с силами и блестит всею роскошью своих дивных красок. Даже сады Петербурга — эти карикатуры зеленых уголков — красуются яркою зеленью своих дерев, омытой осенним дождичком, и как бы подбодренной веющей в воздухе прохладой. Таким осенним прощальным убором красовался Летний сад.
Был воскресный день, третий час пополудни.
Графиня Надежда Корнильевна Вельская шагом прогулки шла по средней аллее сада.
Доктор прописал ей моцион, и она ежедневно, по возвращении в город в половине сентября, ездила в Летний сад и два или три раза проходила его.
Эти прогулки составляли даже развлечение в ее скучной, однообразной жизни, среди обстановки того иногда настоящего, а зачастую кажущегося, злата, через которое, по выражению русской песни, льются еще более горькие слезы.
Вдруг с одной из скамеек поднялась и пошла навстречу графине скромно одетая дама, в которой Надежда Корнильевна узнала тетку Ольги Ивановны Хлебниковой — Евдокию Петровну Костину — за ней следовал ее муж Семен Иванович.
После таинственного исчезновения Ольги Ивановны и не менее загадочного письма ее к графине, последняя так и не могла добиться, куда скрылась беглянка и какие причины руководили ее внезапным исчезновением.
По сообщению графа, Ольга Ивановна уехала из Петербурга в Москву, вероятно, к родителям, так как вскоре после ее бегства ее отец отказался от места управляющего в Отрадном и переехал на жительство в первопристольную столицу.
Занятая своим горем молодая женщина — и в этом едва ли можно винить ее — забыла о своей подруге, тем более, что, как помнит, вероятно, читатель, объяснила ее исчезновение возникшим в сердце молодой девушки чувством к графу, что отчасти подтверждал и смысл оставленного письма.
Вид родственников подруги, однако, снова вызвал воспоминание о ней, сомнение в верности истолкования ее поступка и желание узнать истину.
Графиня и Евдокия Петровна обменялись радостными приветствиями.
— Восхитительный день, и нельзя в этот день не погулять… — застенчиво, и как бы извиняясь, сказал Костин, почтительно снимая шляпу. — Вот мы с женой и пришли в Летний сад, хотя Таврический от нас ближе… Но там уже теперь сделалось сыро…
— Я тоже гуляю, но охотно посижу поболтаю с вами, — сказала Надежда Корнильевна.
Они все трое возвратились к скамейке и уселись на нее.
— А что моя Оля? Что она поделывает? — спросила графиня. — Я не знаю о ней ничего со дня ее странного отъезда… Говорят, она в Москве…
— О, как она несчастна! — воскликнула Костина. — И как бесчеловечно было лишать ее счастья всей жизни.
— Что вы говорите… Оля несчастна… Почему?
— Дуня, перестань… Разве можно! — остановил Евдокию Петровну муж.
— Оставь, Семен! Не раздражай меня! — вскричала упрямо Костина. — Ты должен понимать, в каком я состоянии… Я должна все сказать графине.
— Конечно, конечно, расскажите, моя дорогая.
— Так вы, значит, не знаете, что Оля была загублена в вашем доме и теперь она живет в Москве, в монастыре и решила посвятить себя Богу. Я и ее мать говорили с ней по душе, но она отказалась назвать имя своего обольстителя… Ну, да мы-то все равно его знаем…
— Дуня! — молил ее муж.
Графиня Надежда Корнильевна глядела на говорившую широко открытыми глазами.
Судорога внутреннего волнения передергивала ее губы.
— Оставь меня, Семен! Я, разумеется, не назову имени человека, прежде, чем расскажу, почему я его подозреваю! Когда Оля жила у вас, она познакомилась с некоей Левицкой, молодой девушкой, которая затащила ее в известный притон на Васильевском острове к полковнице Усовой. Не сдобровать бы уж ей и тогда, но спасибо добрый человек Ястребов разъяснил нам, в чем дело, и муж вовремя поехал к Усовой и застал Олю с глазу на глаз с…
— Дуня!.. — вскрикнул опять Семен Иванович.
— Да оставь же меня, Семен! Ты вредишь моему здоровью!.. Ну, тогда-то ничего не вышло у них, а вот в тот же день, когда у вашего батюшки был бал, супруг ваш ухаживал за Олей, и кончилось тем, что она на другой день должна была бежать… Сама она его не назвала, но догадаться было легко…
— Нет, это невозможно! — воскликнула графиня, бледнея.
— Так зачем же граф присылал ей письмо графа Стоцкого, а когда она прослушала чтение этого письма, где только и говорилось, что о любви к вам, она упала в обморок… Что вы об этом думаете?
Надежда Корнильевна молчала.
— Исхудала она еще и здесь до неузнаваемости и несколько дней тому назад, как уехала в Москву, в Никитский монастырь… Там монахиней одна ее подруга.
«Нет, нет! — думала графиня. — Этого быть не может! Граф Петр человек испорченный, но он не лицемер! Ведь именно в тот день…»
После этого разговор не клеился.
Все сидели молча.
Сама Костина поняла всю неловкость своей откровенности и прикусила язык.
Семен Иванович кидал то укоризненные взгляды на жену, то сочувственные — на графиню и покачивал головой.
Наконец последняя встала и, простившись с Костиными, пошла к выходу.
Ей было не до продолжения прогулки.
В то время, когда графиня Вельская беседовала с Костиными в Летнем саду, муж ее сидел с графом Стоцким дома и толковал с ним о делах.
Граф взволнованно шагал взад и вперед по комнате.
Сигизмунд Владиславович, попивая шампанское, подводил по книгам счета и когда кончил, объявил, что для графа Петра Васильевича осталось одно спасение: сократить расходы по дому и удвоить игру, а для этого уехать за границу.
Граф Вельский все-таки еще любил жену, да и все лучшие его чувства восставали против этих мер.
Но граф Стоцкий умел управлять его слабой волей с дьявольским искусством.
Он убедил его во всем и предложил даже переговорить с графиней вместо него.
— Тебе тяжело будет объясниться с ней…
— Да, голубчик, я даже не знаю, как приступиться…
— Ну, вот, видишь, а я знаю, и все обделаю к общему благополучию.
— Выручай и тут, дружище…
Граф Петр Васильевич позвонил.
— Графиня дома? — спросил он вошедшего лакея.
— Их сиятельство только что возвратились с прогулки.
— Итак, я пойду… Миссия из неприятных, но чего я не сделаю для тебя как искренний друг… — сказал граф Сигизмунд Владиславович.
— Благодарю тебя…
— Подожди меня… Я скоро возвращусь… Вели подать еще бутылку…
Когда графине доложили о желании графа Стоцкого ее видеть, она раздражительно сказала:
