Статьи из газеты «Известия» - Дмитрий Быков

25 марта 2010 года

Страстная неделя

Что делать? При столкновении с террором ответ обычно прост, потому что сам террор — вещь простая, грубая, не допускающая оттенков. То самое абсолютное зло, которое Томас Манн называл нравственно благотворным: по отношению к нему приходится определяться. Так что ответ элементарен: не делать того, чего они хотят. Того, чего они от нас — с полным основанием, зная наш опыт,― ждут.

Чего им надо — более или менее понятно. Им нужна прежде всего лавина взаимных обвинений, сопровождающих в России любую катастрофу, военную, автодорожную или техногенную. «Это все вы с вашей свободой!» — «Нет, вы с вашими гайками!». «Это взорвали чекисты, чтобы отвлечь народ от проблем». «Это взорвали оппозиционеры, чтобы вывести народ на улицы». «Вот что будет, если и дальше реформировать милицию». «Вот вам менеджер Хлопонин на Кавказе!» Вот вам плата за путинские тучные годы, медведевские инновации, за чеченскую войну и ее прекращение — словом, в интерпретациях недостатка нет.

На первый взгляд момент выбран грамотно. Религиозные люди привыкли учитывать символические смыслы: первый день Страстной недели, конец Великого поста. C явным намеком на то, что дальше будет страшнее. Помимо религиозного смысла есть и политический: Россия в переломной точке, прежний властный дискурс себя исчерпал, новый толком не сформулирован.

Переломности этого момента многие попросту не видят, а другие не хотят видеть. Им кажется, что они все еще живут в стабильной конструкции, в ситуации тотального одобрямса, в имитационной системе, где все всё понимают, но заключили консенсус о совместном проедании остатков. Между тем большая часть населения России из уютных гипнозов этой системы давно вышла, а замены ей пока не выработала — это вообще процесс небыстрый, если мы не хотим снова бегать по кругу. Так что удар нанесен в самый сложный момент — во время сосредоточения и умственной активизации. И лучшего момента, чтобы подсечь оздоровление, при поверхностном взгляде не выберешь.

Между тем ответ на вопрос, кто это сделал, опять-таки чрезвычайно прост: это сделали нелюди. И война идет не между консерваторами и реформаторами, не между Россией и Кавказом, а между людьми и нелюдями: в этом ее простой и конкретный смысл. Задача нелюдей — чтобы в них превратилось как можно больше людей. Один из этапов такого превращения — использование национальной трагедии в качестве дубины для оппонента. Любой, кто превращает теракт в аргумент против своих политических оппонентов, делает шаг на эволюционном пути к нелюдю, в каком бы стане этот кто-то ни находился. Любой, кто воспользуется терактами для очередной атаки на оппозицию, для удушения прессы и сворачивания реформ, на том же пути. Все это — движение к тому окончательному расслоению и расколу, которых от нас и ожидают с радостным нетерпением. Нас в свое время даже Беслан не объединил — так и продолжали выяснять, кто виноват. Но в 2004 году трезвомыслие было в дефиците, а сегодня гипноз на тему «поднятия с колен» никого особо не убеждает. И потому есть шанс, что бесконечная свара прекратится, а некоторые простые вещи будут осознаны.

Это не за что-то конкретное. Это за все сразу, по общему итогу. За отсутствие внятной политики и культурной экспансии на Кавказе, за откровенное попустительство царящему там архаическому беззаконию с бесконечными ссылками на «традицию». За демагогию «подмораживающего» и «инновационного» толка, за обнаглевших силовиков на трубе и их громогласное идеологическое обеспечение, отыскивающее врагов нации в любом думающем гражданине. За ничем пока не подкрепленные разговоры о модернизационном прорыве и за новые распилы под это дело — бывшие и будущие. За менеджеров, мнящих себя идеологами и не верящих собственным словам. За бессильный и циничный, все про себя понимающий парламент. За оппозицию, маргинализованную и неспособную договориться. За тотальную развлекуху и умственную деградацию, переходящую в деменцию. А короче — за то, что Лев Аннинский точно назвал применительно к концу XIX века: «текучее и повальное попустительство своим слабостям».

Но в последнее время некоторые стали об этом попустительстве догадываться — без всякого жареного петуха, который в виде техногенной или иной катастрофы непременно клюнет при таком положении дел. И потому на второй взгляд момент для терактов выбран как раз довольно неудачно — я бы даже сказал, провально. Но это и неудивительно: главный закон мироздания — физический, подтверждающийся ежедневно — заключается в том, что зло эффективно на коротких дистанциях. Принцип рычага, не более. По этой же причине оно не умеет считать на два хода вперед и роет себе яму с упорством, умиляющим всякого терпеливого наблюдателя.

Террор не создает ни новых сущностей, ни новых тенденций. Это вирус в чистом виде — самовоспроизводящаяся деструктивная программа без всякого позитивного смысла. Террор лишь проявляет то, что в обществе уже есть, и ускоряет процессы, которые уже идут. А процессы, которые идут сегодня в России,― отнюдь не плохи. То есть они непросты, неоднозначны и многочисленны, но главные из них, думается мне, обнадеживают. Россия учится обходиться без гипнозов — тут можно, пожалуй, согласиться с тезисом Андрея Пионтковского о «последнем мифе» и его закате. Дальше придется без мифов, и, может быть, недавнее искушение сырьевой имперской парадигмой было необходимо для полного выздоровления, как последняя прививка. В обществе зреет — по точному выражению Сергея Юрского, «набухает» — отвращение к себе, а это эмоция весьма плодотворная. Люди не хотят врать и слушать ложь, не хотят развлекаться, хотят думать.

Оздоровление общества произойдет неизбежно и, думаю, быстро — вне зависимости от того, насколько серьезны намерения президента России и противостоящих ему элит. «Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит», как говаривал пушкинский Варлаам. Когда встает вопрос о существовании России как таковой, она спасает себя независимо от власти, а порой, как мы знаем, и вопреки ей; при всей российской безбашенности — инстинкта самосохранения у нее не отнять. Она слишком велика во всех смыслах, чтобы покончить с собой из-за чьей либо личной ограниченности, будь то ограниченность властная или оппозиционная, своя или чужая. Дойдя до пределов абсурда и унижения,― а предел этот в наше время недалек,― она обычно спохватывается; и тот, кто этого процесса сегодня не видит либо принимает его за результат западного подкупа, как минимум подслеповат. России нужен не новый миф о величии и не митинги с проклятиями. Ей нужны самоуважение, сосредоточенность и работа, умение формулировать и договариваться. Ей нужны все ее граждане, без отсева по имущественному или этническому принципу; нужны все люди, кроме нелюдей.

Именно в этом направлении она движется в последнее время, насколько я могу судить, и любые внешние катаклизмы будут только ускорять это движение — в чем мы и убедились в понедельник, когда увидели тысячи москвичей, трезво, молча и без паники помогавших друг другу. А тем, кто приурочивал московские взрывы к началу Страстной недели, следовало бы помнить, чем она заканчивается. В конце ее — Воскресение, которого не отменит никто.

30 марта 2010 года

Приключения итальянца в России

Венецианец Джакомо Казанова, чье 285-летие отмечает крещеный мир, для русских особенно значим — и не только потому, что его мемуары, издававшиеся в советское время, были для нас энциклопедией запретных удовольствий (в этом смысле книга как раз пресновата), а потому, что именно Казанове обязаны мы российским имиджем. Он сформировался на Западе в конце осьмнадцатого столетия и мало изменился с тех времен: больше всех на него повлиял с тех пор только Астольф де Кюстин, но Кюстина читать не так приятно. Это отдельным русским он доставляет мазохистское наслаждение, ибо проговаривает вслух то, о чем мы и подумать боимся; если Россия так плоха, как он пишет, то с нас как бы и снимается часть ответственности, потому что ничего не поделаешь с 1839 года. А мир с гораздо большим удовольствием читает самоупоенного, азартного, сексуально озабоченного, тщеславного гурмана Казанову и смотрит на мир его глазами, потому что Казанова, как ни странно, видит вокруг главным образом хорошее. Казанова любуется не одним собой, но и всем миром Божиим, в котором к его услугам столько вкусных вещей, — и потому Россия в его изображении предстает таким же царством роскошного абсурда, какой Афанасию Никитину представлялась Индия. Благодаря бешеной популярности казановских мемуаров, переиздававшихся, переводившихся и зачитывавшихся до дыр, именно в такую Россию Запад поверил охотнее всего — отчасти еще и потому, что Казанова был именно гением среднего вкуса. Его взгляд на Россию — никак не взгляд историка, эстета или стратега: в дикую, богатую, на диво гармоничную страну заехал странствующий сластолюбец — и поразился, до чего все можно. Так она и воспринимается до сих пор, несмотря на все попытки представить ее империей зла: край, где жить нельзя, но все почему-то счастливы; место, где крепостные в восторге от того, что их продают, а слуги почитают избиение за высшую благодарность. Интеллигенции тогда еще не было, брюзжать было некому.