Статьи из газеты «Известия» - Дмитрий Быков

Маяковский — результат долгого вырождения русского дворянства, последний дворянин в русской поэзии («Столбовой отец мой дворянин, кожа на руках моих тонка» — столбовой, а не какой-нибудь жалованный!), а по большому счету и последний крупный революционер в ней: после него столь радикальных преобразований по части композиции, тематики, лексики — не было. Из дворян и получаются лучшие революционеры: они бескорыстны. Революционность Маяковского — как и всякий бунт дворянина — тоже, по сути, самоубийственна: он ведь по темпераменту — и генезису! — традиционнейший русский лирический поэт. Шкловский в злые минуты сравнивал его с Надсоном. Лиля Брик раздражалась: «Опять про несчастную любовь, сколько можно!»

Начинал он со стихов вполне традиционных, с размеров классических — так написаны не только ранние тюремные стихи, процитированные в «Я сам!», но и «Ночь», да и в поздних вещах дольник его все чаще тяготеет к нормальным ямбам, и лучшие куски поэм укладываются в прокрустово ложе тех же проклинаемых двухстопников-трехстопников: «Мальчик шел, в закат глаза уставя:». «Тверскую жрет, Тверскую режет сорокасильный „Каделяк“»… «Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи Млечпуть серебряной Окою»… Его стих — не раскрепощение традиционной поэтики, а яростное насилие над ней; если все в мире так колет, и режет, и бьет под дых — пусть и строка сломается. «Долой ваше искусство, долой вашу любовь, долой ваш строй, долой вашу религию!» А другие, кроме «ваших»,― бывают? Он понадеялся, что бывают; что возможен другой мир — не такой, в котором его все хлещет наотмашь. Оказалось, что нет.

Революция была для него последним шансом, отсрочкой самоубийства; в марксизме он ничего не понимал и им не интересовался, Ленина воспринимал поэтически и метафизически, а может ли что-нибудь быть дальше от истины? Ленин — самая антипоэтическая фигура русской истории, сугубый прагматик с эстетическими вкусами провинциального прогрессивного педагога. Революционная утопия Маяковского — стерильная, безжизненная, похожая на операционную, что в «Летающем пролетарии», что в «Клопе»,― как раз и была такой реанимацией: хирургической операцией над умирающим. И умирающий протянул еще 13 послереволюционных лет, продолжая писать самоубийственные стихи вроде газетных или рекламных, но оставляя и хронику этого самоубийства — в гениальных трагических автоэпитафиях вроде «Про это», «Юбилейного» или «Разговора с фининспектором о поэзии». Какое там у Маяковского жизнеутверждение? Задушенный хрип, закушенный крик: «И когда это солнце разжиревшим боровом взойдет над грядущим без нищих и калек…». Ничего, да? — для двадцать шестого года…

Это великая поэзия. Но приемлема — и понятна — она только для тех, кто родился с таким же клеймом. Их всегда немного. Они не поставят Маяковскому в вину его эскапады (по нынешним временам весьма умеренные), лояльность (быстро исчерпавшуюся) и некорпоративность в отношениях с коллегами (всегда взаимную). Истинный продолжатель Маяковского — не тот, кто пишет лесенкой или лозунгами, а тот, кто считает себя изначально неправым и неуместным; но сегодня, кажется, таких почти не осталось — потому что не осталось людей с аристократическим сознанием, «последних представителей», революционеров из дворян. Истинный наследник и прямой ученик Маяковского — не Бродский, конечно (как полагал Карабчиевский в хлесткой, но неглубокой книге), а Слуцкий, сошедший с ума. Слуцкий, вечно казнившийся за то, что другие с легкостью себе прощали.

Беда России как таковой и российской поэзии в частности, разумеется, не в том, что «буйных мало». Она — в том, что мало неправых, то есть сознающих себя таковыми. Все правы, всем хорошо. Потому и звучит отовсюду сплошное «Покушайте» вместо «Послушайте».

14 апреля 2010 года

Восстание овощей

Детская литература отметила на этой неделе две скорбные даты: ровно сто лет назад, 21 апреля 1910 года, в Коннектикуте умер Марк Твен, автор лучшей детской книги XIX столетия, из которой, по мнению Хемингуэя, выросла вся американская литература,― саги о Томе Сойере и его уличном дружке Гекльберри Финне. А тридцать лет назад 14 апреля в Риме умер Джанни Родари — создатель самой популярной революционной сказки ХХ века, истории о приключениях Чиполлино и возглавленном им бунте демократически настроенных овощей.

Марья Розанова в автобиографической книге «Абрам да Марья», готовящейся ныне к публикации, высказывает парадоксальную, но справедливую мысль: советская власть всем опытом доказала, что слова важнее дел, а эстетика превалирует над этикой. Она беспрерывно делала черные дела, но говорила при этом прекрасные слова,― и поколение, воспитанное этими словами, выросло идеалистическим. В советской практике гуманизм, справедливость и равенство были большой редкостью и осуществлялись главным образом на экспорт — в помощи африканским сиротам, в борьбе за права палестинского народа и черной Америки, в защите диссидентов Анджелы Дэвис и Леонарда Пелтиера; однако советская пропаганда, а в особенности детская литература неустанно проповедовали культ деятельной взаимопомощи, сочувствие бедным, необходимость помогать слабым, а уж как отстаивались демократические ценности! И все это настолько заслонило реальную практику СССР, что многие и поныне ассоциируют эти 70 лет с защитой обездоленных и неравнодушием к проблемам ближнего.

Том Сойер и Гек Финн — спасители негра Джима, враги рабства и противники воскресной школы с ее фарисейством — были лучшими друзьями советской детворы. А уж мальчик Чиполлино, чье горе луковое за всех обездоленных было так понятно моим ровесникам, тиражировался в миллионах пластмассовых и резиновых экземпляров, присутствовал в каждой детской, писклявенько пел в мультфильмах о доброте и трудолюбии итальянского народа: «Я веселый Чиполлино, вырос я в Италии, там, где зреют апельсины, и лимоны, и маслины, фиги и так далее». Сегодня, конечно, Чиполлино заслонил Карлсон, а Гека и Тома — Поттер, но память о героях Твена и Родари впечатана глубоко. Когда московские власти расселяли и фактически уничтожали муромцевскую дачу — о домике кума Тыквы вспомнили даже те, чье детство пришлось на постсоветские годы.

Тут вот какая штука, тоже парадоксальная: гармоничное общество недостижимо, и капитализм, как шутил Черчилль, остается лучшим из худших вариантов общественного строя,― но из реальности могут исходить политики, а дети, воспитанные в реализме, вырастают сволочами. Ребенок должен в детстве получить лошадиную дозу идеализма, такую, чтобы при столкновении с реальностью от нее хоть что-то осталось; взрослый может про себя знать, что ничего изменить нельзя, что люди рождаются неравными, что богатые и бедные будут всегда и даже что некоторые бедные сами виноваты (хотя лично я к этой мысли и особенно к ее проповедникам испытываю глубочайшее отвращение). Но воспитывать на этом детей — преступление, и оправдывать это преступление неизбежным столкновением с реальностью — значит вообще плохо понимать, зачем мы все тут нужны. Человек рожден деятельно улучшать мир, а не стоически с ним примиряться. От того, что Ленин вырос на «Хижине дяди Тома», «Хижина дяди Тома» не сделалась хуже. Свергать один режим и устанавливать другой, бесчеловечней прежнего,― отнюдь не есть хорошо, но сидеть сложа руки, пока богатые доедают бедных, много хуже, даром что гуманнее с виду. Человечество устроено так, что, отказавшись от движения вперед — травматичного, болезненного, полного проб и ошибок,― стремительно откатывается назад, в скотство. Если мальчик-луковка и страдалец-тыковка не стремятся стать людьми, они становятся безнадежными овощами, притом гнилыми.

Твеновская сага о Томе и Геке, конечно, была востребована советской пропагандой не только из-за своего благородного демократического пафоса, но еще и потому, что героями ее были хулиганы, обаятельные раздолбаи: советская власть не любила отличников. Если отличник, то наверняка ябеда, если чистюля — стопроцентный трус и вообще Сид.

Советская власть всячески поощряла грубоватость, неотесанность, даже и умеренное хулиганство вроде курения — хулиган был ей классово свой, а отличник потенциально опасен, поскольку мог начитаться книжек и додуматься до самостоятельности. Однако проповедь хулиганства убедительней как раз в устах Тома Сойера — Гек-то знает, почем фунт лиха, и очень бы не прочь иногда пожить как человек, да и курит он единственно потому, что это позволяет заглушить голод. Шалости Тома на нынешний вкус весьма невинны, типа напоить кота болеутолителем (более смешного чтения в моем детстве не было — разве что взрыв кадавра из «Понедельника» Стругацких). Иное дело — демократизм, сочувствие угнетенным, способность всерьез рискнуть жизнью ради негра Джима или помочь двум полунищим мошенникам, Герцогу и Королю, облапошить самодовольных мещан из Арканзаса: все эти ценности Твен утверждает истово и всерьез, и несколько генераций советских детей усвоили их именно благодаря ему, поскольку по части язвительности и увлекательности он не знает равных в американской прозе.