Альфа и Омега. Книга 2 (СИ) - Сейд Анна

Может быть, это пребывание в городе Вечных так на меня влияет. Здесь как будто все имеет смысл. То есть — вообще все, понимаешь? Каждое здание, каждый каменный завиток на фронтоне, каждая скульптура в фонтане около Белого дворца, где живет Иерарх. Тут даже воздух другой, его… чувствуешь. Горацио говорит, что это запах Великого Зверя, который пронизывает здесь все, но я думаю, что дело в океане. Как часто у тебя бывало, что ты идешь по улице и вдруг ловишь себя на мысли, что дышишь здесь и сейчас? Что наполняешься чем-то ощутимым, ароматным и густым, а не просто… прозрачной субстанцией из молекул азота, кислорода и остального? Я чувствую, что стала думать иначе после того, как пожила здесь. Горацио смеется, говорит, что я слишком впечатлительная и что того и гляди подамся в конспирологи.

И кстати я отметила твои совсем не завуалированные намеки в прошлом письме. Да, мы действительно неплохо проводим время вместе, но это вовсе не значит… вообще ничего. Мне он нравится как друг и наставник, и было бы очень здорово, если бы в нашем мире этого было бы достаточно для остального. Но мое тело отказывается даже рассматривать его с… абстрактно романтической точки зрения. Когда он касается меня — случайно или в быту, — все во мне напрягается и вспыхивает, сразу хочется его оттолкнуть и зарычать. Сначала было вообще невыносимо, сейчас стало намного лучше. Сама понимаешь, он первый альфа после моего отца, с кем я общаюсь так долго и так близко. И к кому испытываю такие… глубокие и сложные чувства. Будь он человеком, все было бы в разы проще, а пока все, что мы можем себе позволить, это жить в разных комнатах и стараться лишний раз не оказываться на личной территории друг друга. Не представляю, как все эти церковники, что живут бок о бок, до сих пор еще не поубивали друг друга. Горацио считает, что виной всему мой южный темперамент и неумение контролировать свою агрессию к представителям собственного вида, а я… я ничего не считаю. Когда смотрю на него издалека, он кажется мне зверски привлекательным мужчиной, а когда подходит ближе, даже если я не чувствую его запаха, я воспринимаю его как чужака и агрессора. Психотерапевт сделал бы на мне состояние, что и говорить.

Весь город стоит на ушах после смерти Иерарха. Все немного сошли с ума, как будто не мужчина в возрасте отправился на покой, а, по меньшей мере, литосферная плита раскололась прямо в центре города. Но в этом есть и свои плюсы. Теперь не все двери запираются так крепко, и мы можем попасть туда, куда раньше путь был закрыт.

Я все еще не могу этого понять, как ни пытаюсь. Как может быть, что у нас не сохранилось достоверных письменных источников о событиях до Грехопадения? Чистые дни, согласно церковным канонам, это время всеобщего процветания и счастья, буквально вечное блаженство земной жизни. Но неужели в этом всеобщем процветании все было настолько хорошо, что бестии просто не вели никаких записей? Тысячи и тысячи лет, сотни поколений, сменявших друг друга. И ладно, предположим, что у них не было ни войн, ни конфликтов, ни экономических кризисов, которые стоило бы подробно описать в летописях. Даже допустим, у них и летописей-то не было вовсе, потому что каждый день был прекрасен и похож на предыдущий, как две капли воды. Но искусство! Почему не осталось ни одной картины, ни одного, Зверь его дери, наскального рисунка? Ни стихов, ни поэм, ни скульптур. У нас в университетах даже нет такой специальности — искусство древних. А все произведения, которые в разные времена считались образцами эпохи Чистых дней, были публично признаны фальшивками. Это выводит меня из себя. Я словно бьюсь лбом в каменную стену. Словно мы всем миром в нее бьемся, когда пытаемся залезть слишком глубоко в прошлое. Нас словно туда не пускают. Я уже звучу как параноик? Почему за столько лет никто не задавался очевидным вопросом — может быть, Чистые дни были не такие уж чистые? А как тебе идея о мировом заговоре длиной в две тысячи лет? Что, если Грехопадения и земного блаженства, что ему предшествовало, и вовсе никогда не было? Что, если все это время Церковь нас обманывала?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мне кажется, мы с Горацио вышли на след чего-то по-настоящему крупного. Я бы хотела иметь возможность поговорить с тобой лично, Хани. Чем больше я узнаю, тем сильнее это меня пугает. Теперь я почти уверена, что они что-то скрывают от нас. Что-то… очень большое, что изменило бы вообще все, понимаешь? Горацио начинает беспокоиться, говорит, что ему чудится, будто за нами следят. Поэтому это будет мое последнее письмо. Мы постараемся как можно скорее выбраться из Этерия. Надеюсь, скоро увидимся.

Джен».

Я не хотела начинать переживать раньше времени. Всему могло быть объяснение. Нехватка фактических данных — самый верный вариант. Если мы чего-то не знали или не могли найти, это не значило, что его не существует в природе или что единственное объяснение этому — мировой заговор или что-то паранормальное. С другой стороны, я бы уже ничему не удивилась. Однажды заглянув за кулисы того, что всем нам преподносилось как единственная объективная истина, я больше ничему не могла доверять на сто процентов. Любой известный предприниматель мог на поверку оказаться криминальным авторитетом, похищающим бестий или торгующим наркотиками. Любой священнослужитель мог скрывать семейную тайну, которая бы поставила под угрозу авторитет всей Церкви в глазах общественности. Любой бродяга с улицы или мальчишка из борделя могли оказаться частью чего-то настолько большого, сложного и запутанного, что их роль в общем замысле даже не получалось толком осознать.

Я снова углубилась в строчки письма Джен, перечитывая их по второму кругу, и прервалась, только когда услышала, как Йон открыл дверь нашей комнаты. Увидев меня сидящей около лестницы, он немного удивился и даже как будто на пару секунд забыл, куда собирался пойти.

— Это от Джен, — ответила на его немой вопрос я, а потом послушно отдала ему письмо, когда он протянул за ним руку. Альфа читал медленнее меня, но мне нравилось наблюдать за его сосредоточенным лицом в процессе. В такие моменты он всегда хмурился и иногда едва заметно двигал головой, как будто разминая затекающую шею. Я не вмешивалась и молчала до самого конца, пока он наконец не поднял на меня озадаченное лицо.

— Что ты об этом думаешь? — спросила я.

— Что это скверно пахнет, вот что, — отозвался он. — Эти двое явно разворошили змеиное гнездо.

— А то, о чем она пишет… Вы никогда не говорили об этом с отцом? О Чистых днях и том, что тогда происходило? — осторожно уточнила я.

— Нет, — пожал плечами он. — Меня это не особо интересовало. Да и отца.

— И, видимо, еще почти весь мир, — заключила я, покачав головой. — Меня в том числе. Вроде как… какая разница, что было столько веков назад? А если так подумать, то в тех событиях могут крыться ответы на все вопросы. В том числе касательно нашей метки и причин ее появления.

— Хана, кстати насчет метки. Я давно хотел поговорить с тобой об этом. — Йон взял меня за левую руку, разворачивая к себе и закатывая мой рукав, чтобы обнажить спрятанную в розовых соцветиях татуировки красную ленточку.

Я прикусила губу, отведя глаза. Отчего-то мне стало очень стыдно — как если бы это только я была виновата в том, что наша метка потеряла свои магические свойства, а мой альфа сейчас был вынужден глушить боль от ранения таблетками. Умом я понимала, что в разное время мы хотели этого оба, а оказались в том полуразрушенном скорее по настоянию Йона, но это не помогало мне справиться с чувством, что если бы я с самого начала не отвергала дар Великого Зверя, отрицая и проклиная его, то все бы сложилось совсем иначе. И многие из тех бед, что обрушились на нас впоследствии, просто бы не произошли.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Могло ли так быть, что нас действительно наказывали за то, что мы отказались от дара предназначенной любви, изначально не оценив его по достоинству? И если так, то так ли не прав был отец Евгений, считающий, что Чистые дни — что бы в итоге ни скрывалось под данным наименованием — могли закончиться по аналогичной причине, только в более… крупных и серьезных масштабах? Мне не нравилась идея, что я начинаю думать как наш враг, но, допуская такую вероятность, мы, по крайней мере, получали вполне правдоподобную версию того, почему неприятности так и сыпались на нас с Йоном, как из рога изобилия. Сколько раз наша метка болезненно ныла, реагируя на наши ссоры и отдаление? Сколько раз эта боль была единственным отрезвляющим фактором, что возвращал меня к реальности? Быть может, все остальное было своего рода событийной проекцией этой боли? Более изощренным способом заставить нас страдать за наше неповиновение? Последняя мысль пеплом горчила на языке, но я уже вообще ничего не знала и не понимала и готова была допустить самые безумные и жестокие варианты, которые, однако, хоть как-то структурировали и объясняли все то безумие, что творилось в наших жизнях с того момента, как мы впервые встретились.