Мастиф - Елизавета Огнелис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мастиф вам всем глотки вырвет…
Вот он, этот страшный Мастиф, старый, седой. Босой человек, весь в шрамах, тощий, жилистый — гвоздь, а не человек. Многим глотки порвал и, пожалуй, еще рвать будет.
Александр смотрел на солдата и понимал, что ему будет жалко убивать его. Нормальный дядька, не злой, все понимает. Образован, сразу видно — не восемь классов за спиной. Жалко…
— Вот скажи мне, Игорь, неужели я тебе что-то сделал?
— Да нет, Саш, не припомню.
— А почему ты здесь? Что тебе от меня надо?
Игорь затянулся сигаретой, спрятал взгляд.
— Так я же… это… сам понимаешь… долг… Родина.
— Ты Родину от меня защищаешь? — тяжело спросил Александр. — А я кто, по-твоему? Честно мне скажи. Через вранье много людей полегло…
— Ты преступник, — тихо произнес Игорь.
Мастиф затянулся, не чувствуя вкуса дыма.
— Я преступник. Преступил закон. Где ж я оступился? Где, ответь мне…
— Ты убил много людей.
— Много, это ты прав. Да вот только не я их убивал. Сами ко мне за смертью приходили. Или звали, чтобы я убийцей стал, — вспомнил Александр военкомат и расстрел в Желтом доме. — Никого насильно не звал…
— Нельзя убивать за то, что к тебе приходят, — спокойно произнес Игорь, но кто бы знал — как ему далось это спокойствие.
— Странно ты говоришь, — равнодушно размышлял Мастиф. — Всегда мы войны вели. Кто-то к нам приходит. К другим мы лезем. Но солдата убийцей никто не называет.
— Солдат свою страну защищает, с него спрашивать нельзя. Дай еще сигаретку, — Игорь умолк, затянулся новым облаком сизого дыма. — Мои все в пыль… Никак портсигар себе не заведу, раскрошились, черти, в кармане, пока от тебя прятался…
— Спрашивать нельзя, — усмехнулся Мастиф. — А я вот спрошу. Спрошу все-таки. Потому как пойми, солдат ты мой любимый… Я — твоя Родина. Дом за моей спиной… Жена моя, дети. Плохие мы, иль хорошие, а защищать надо. А вышло, что это я их защищаю… Защищал от тебя, хотя они ничего не сделали — ни тебе, ни другим. Знаешь, есть у меня мысля одна, да только невыполнимо все это, мечта. Так и будем ходит друг на друга — как ослы, как бараны.
Мастиф пододвинул автомат, отбросил окурок.
Человек напротив перестал существовать. На Александра смотрело государство — в ободранном маскхалате, почти равнодушное к любой смерти, к любой несправедливости. Машина, у которой на все есть ответ и оправдание. Человеку не по пути с государством — слишком уж высоки шансы на смерть. А второго шанса не будет.
Автомат с громом выплюнул порцию огня. Игорь, наверно, даже и не понял, что случилось. Он даже удивиться не успел — настолько все быстро произошло.
Мастиф вздохнул, поднялся с бетонного булыжника. Некогда лясы точить — впереди еще много работы.
Мастиф постарался, чтобы ни один не ушел. Их оказалось много, очень много, у него самого никогда столько людей не было. Почти две сотни убитых только за один день, только в радиусе трехсот метров от дома. Сотни здоровенных мужиков против трех женщин и искалеченного пожилого человека! Но Мастиф, наверно, уже не был человеком. Он лежал лицом напротив любимого лица и хотел быть кем угодно — зверем, насекомым, дьяволом, машиной — только не человеком. Как же можно! Как же можно разорвать вот эти губы, которые подарили ему столько минут, часов, года наслаждений. Он жил для них, ради нее, ради ее детей, а теперь… Казалось, что все кончено. Но ничего не закончилось. Никогда и ничего. Спасибо тебе, сыночек, за подарочек твой добренький, за «фиксацию» твою долбаную! Ни пуля теперь Мастифа не берет, ни огонь, ни яд, ни петля, даже водка не берет.
— Наташ, — сказал он очень ласково и погладил слипшиеся и поэтому послушные волосы. — Я выйду, ненадолго. Ты не волнуйся. Могилки надо выкопать. Аньку застрелили, и Женьке в кровать граната попала. Она, верно, и понять не успела… Эх, девки…
Встал, поковылял за лопатой, провозился весь день. Заметил, как к пятиэтажке нежилого общежития подъезжали машины, военные «уазики». Потом появился БТР, взревел, пополз на приступ. Мастиф тогда отвлекся на полчасика, прошел прямо под огнем, поднялся на крышу, расчехлил двуствольную зенитку, которую затащили на крышу еще зимой, десять лет назад, под руководством Наиля. Выпустил весь боекомплект в бронетранспортер, пошел на другой конец крыши. Там, тоже зачехленная брезентом, стояла вторая двадцатипятимиллиметровая дура. Влупил — по всем окрестностям, в белый свет как в копеечку, куда бог положит. Но не успокоился, поднял на крышу сразу два станковых «Корда», стрелял из каждого по очереди, менял ленты, а когда стволы перегревались — садил из гранатометов. Только потом спустился, закончил копать, полежал немного на земле. За весь день он не устал, даже ни разу дыхание не сбилось. Мастиф попробовал не дышать совсем, зашел домой, нашел часы, засек. Десять минут, двадцать, полчаса — а потом заметил, что вообще перестал дышать. Живой мертвец, неуязвимый, непоколебимый. Нечеловек. Это радовало.
— Ну что, игрун? — повернулся Саша к котенку. — Пришло время? Пойдешь со мной?
— Мяу, — ответило рыжее чудо.
— Молодец, — похвалил Саша. — Чуешь. Жаль, что наши парни до этого времени не дожили.
Собирался Мастиф долго, тщательно. Первым делом хотел решить проблему с одеждой. Наверняка тряпки порвутся, сгорят после первого же боя. Неплохо бы заиметь кольчугу, а с другой стороны — она тоже превратится в хлам, мешать только будет. Ничего, решил Мастиф, буду с мертвых одежду снимать. Главное — боеприпаса побольше взять, чтобы не искать, не париться зря.
Саша зашел в мастерскую. Постоял минутку и вышел — ему вдруг захотелось еще раз посмотреть на дом. Он встал перед подъездом, глянул в пустые окна, критически окинул взглядом искореженные двери, царапины от пуль и здоровенный проем, оставшийся от снаряда. Потом поднялся на крышу, прошел по вырванным балкам, скинул перегоревший пласт гидроизола. Спустился в подвал — в тишине и мокром холоде молчали генератор и топливный котел. Все вокруг — до боли родное и знакомое, сделанное и установленное руками, с любовью. Жить здесь и жить. У Шпаковых самодельный комод-шкаф-стенка, здоровущая, во всю стену — и не пострадала почти. Только стекла побило, да пара дырок от пуль — почти незаметно, калибр пять-сорок пять… Огонь дерева не тронул, может — испугался. Ведь придет богатырь с поля, и спросит:
— Кто?
Но
