Серебряная подкова - Джавад Тарджеманов

- Любил старинную песню, - проговорил он задумчиво. - Кто знает, сколько поколений она пережила.

Смычок легко дотронулся до струн, и скрипка запела.

Мелодия, грустная и полная странного очарования, не походила на знакомые Лобачевскому старинные напевы татарских народных песен. Хальфин играл увлеченно, пальцы легко и быстро двигались по грифу дедовской скрипки. Наконец смычок последний раз прильнул к струнам и медленно опустился вместе с рукой, держащей его.

- Рэхмэт! Зур рэхмэт [Большое спасибо (тат.)], - сказал Лобачевский взволнованно. - Даже меня, сухого математика, ваша музыка взволновала до глубины души. Еще, прошу вас, Ибрагим Исхакович.

Хальфин глубоко вздохнул, медленно поднял руку и вновь коснулся струн. Но теперь к звукам скрипки неожиданно присоединился нежный девичий голос. Лобачевский живо обернулся. Драпировка, отделявшая женскую часть комнаты, была наполовину отдернута, и за ней, словно на пороге распахнутой двери, стояли, обнявшись, Гайнук и ее мать.

Общее воодушевление захватило девушку, и она запела, сама того не замечая. Чистый голос ее чудесно вторил задушевному звуку скрипки...

За песней, шуткой, общими разговорами долгий зимний вечер пролетел незаметно. В столовой не раз появлялся кипящий самовар, а перед сном все вышли подышать свежим воздухом.

Давно уже Лобачевскому не спалось так спокойно, как этой ночью.

Было еще темно, когда Хальфин вошел в спальню с горевшей свечой в руке.

- Надо вставать, Николай Иванович, уже пятый час, настоящие рыбаки всю рыбу выловят.

Лобачевский быстро сел на кровати. За окном слышались голоса - там хлопотали, укладывая в сани снаряжение и припасы.

Хальфин принес медный таз и узкогорлый кумган с теплой водой, помог умыться гостю. В столовой уже весело шумел самовар, в печке трещали дрова, яркое пламя отражалось в заледенелых оконных стеклах. В комнатах было так тепло, что не верилось - есть ли мороз на дворе.

Лобачевский торопился покончить с легким завтраком и чаем. Казалось ему, что все тревоги, сомнения отошли куда-то, пропали, осталось только радостное ожидание удачной поездки.

Хальфин тоже спешил. Вскоре, облачившись в теплые овчинные тулупы, валенки, меховые ушанки, они вышли на крыльцо. Морозный воздух обжег своей свежестью, на минуту перехватив дыхание. Лобачевский осмотрелся. Куда исчез буран, поднявшийся ночью! О нем напоминали только сугробы, которые громоздились вдоль заборов, да свежерасчищенная дорожка от крыльца к воротам.

Пока собирались, небо совсем посветлело. Все во дворе было видно: конюшня, каменный амбар с железной дверью, бревенчатые сараи, колодец с покатой крышей над ним.

Но, пожалуй, больше всего внимание Лобачевского привлек необычный экипаж. Он с удивлением его разглядывал: в легкие длинные сани, стоявшие у открытых ворот, запряжены две пары сильных собак. Салих успокаивал самых нетерпеливых.

Хальфин обошел вокруг саней, по-хозяйски проверил, крепко ли увязаны вещи. Собаки ласкались к нему, нетерпеливо повизгивали. Передний белый пес, подскочив, положил лапы ему на грудь.

- Хэерле иртэ, Акбай! - Хальфин ласково потрепал его мохнатые уши. Хэзер кугалабыз, дустым!..[Доброе утро, Акбай! Сейчас тронемся, дружок! (тат.)] Усадив гостя, он и сам сел на сани в передке.

- Акбай, алга! [Вперед (тат.)] Собаки с радостным визгом кинулись к набережной.

Они были попарно привязаны к длинному ремню - потягу и бежали быстро. Дорога знакома: к устью Казанки - значит, будет свежая рыба.

Поднимая вихри снега на берегу, сани спустились на ровный лед Кабана. Акбай, не ожидая команды, повернул упряжку влево, к Булаку. Впереди показался Татарский мост, на нем оживленное движение: едут водовозы, спешат на утренний базар крестьяне. Собаки еще не устали, они живо домчали по Булаку сани до Кремля, и Акбай снова сам повернул влево, на Казанку.

Потянулись вмерзшие в лед суда, словно погруженные в зимнюю спячку, лишь вверху, в стройных мачтах, упруго, с надрывным стоном гудел зимний ветер.

Дорога до ближайшей слободы по-прежнему ровная.

Ночной буран, как ни удивительно, высоких сугробов на реке не оставил. Сытые собаки, радуясь простору, летели так, что ветер свистел в ушах.

- До чего же приятный способ передвижения, - восторгался Лобачевский. Начинаю завидовать эскимосам.

Будто крылья за плечами выросли. Уж не завести ли мне подобную упряжку?

- Не советую, - сказал Хальфин, - Дрессировка собак - дело трудное. У меня этим Салих занимается. Лучше давайте чаще вместе на рыбалку ездить. На готовом транспорте.

- С великим удовольствием. При возможности хоть каждое воскресенье, Лобачевский поднял воротник и поправил ушанку. - Только вот когда привыкну...

Хальфин повернулся к соседу:

- Истосковался я по рыбалке. Зимой - какой клев!

Рыба дремлет, насадкой мало интересуется. Зато летом...

Да и теперь, надеюсь, душу отведем. Окунь и судак ждут нас - не дождутся. Простая блесна с голоду им уклейкой покажется...

Пронзительный крик прервал его. Молодая татарка с ведрами на коромысле отскочила в сторону, испугавшись необычного транспорта. За ней с криками бросились и другие. Ведра на коромыслах заколыхались, выплескивая воду. Акбай прижал уши и недовольно зарычал, пролетая мимо, но женщины уже успокоились и лишь весело смеялись им вслед.

Вскоре сани вкатились в небольшое татарское село Бишбалта - начало большой Адмиралтейской слободы, окруженной высокими дубравами. Жители этого села изготовляли гребные судна на Волгу. Когда-то здесь, в устье Казанки, Петр Великий основал корабельные верфи.

Хальфин остановил упряжку рядом с деревянным сараем, где хранилась галера "Тверь", на которой в 1767 году прибыла в Казань Екатерина Вторая. Тяжело дыша, собаки улеглись на снегу.

- Ибрагим Исхакович, давайте заглянем, - кивнул на сарай Лобачевский. Давно хочу посмотреть на эту галеру.

Сбросив тулуп, он отодвинул доску и ловко проскользнул в отверстие.

В сарае без окон было сумрачно. Зеленая краска галеры еще не стерлась, видна была и позолота на резьбе, украшающей борта. Грузная галера в тесном сарае подавляла своими размерами. Два этажа: верхний - для Екатерины, в нижнем - восемь комнат - ее придворным. Крепостным гребцам особого помещения не полагалось.

- Николай Иванович, - послышался голос Хальфина, - поторопитесь. Мне от собак отойти нельзя, время уходит.

Лобачевский в последний раз окинул взглядом дотлевающую галеру и, также ловко выскользнув из отверстия, осторожно поставил доску на место.

- Пора, пора, Николай Иванович, - торопил его Хальфин. - Рыбаки все лучшие места займут. Усаживайтесь!

Отдохнувшие собаки устремились вперед, мимо сосен, стоявших по берегу. Тяжелые, обсыпанные снегом ветви чуть покачивались вверху, словно приветствуя проезжающих.

Веселый свист полозьев и речной простор напомнили о далеком детстве, о таком же просторе в Нижнем Новгороде...

- Что за уныние на вас напало, друг мой? - спросил Хальфин, озадаченный затянувшимся молчанием.

- Уныние? - очнулся Лобачевский. - Что вы, туганым...[Родимый, любезный (тат.)] Так ли я сказал?

- Так, так.

- Мысли у меня самые светлые. Вспомнил детство и то, что было в нем хорошего. Ехали мы с дядей из Нижнего в такой же морозный день, и снег так же весело скрипел под санками...

- На рыбалку?

- Нет, в Макарьев, к дедушке...

Собаки вдруг остановились, поглядывая на хозяина.

Вдали, за волжским ледяным простором, виднелись Услонские горы.

- Что? Сговорились дальше не ехать? - проворно соскочил Хальфин. Молодцы! - Он протянул руку Лобачевскому. - Приехали. Мои лошадки помнят место не хуже, чем я. Тут по дну Волги тянется гряда, и в марте крупный окунь выходит на ее вершину - дышать ему легче...

Ну вы, борзые!

Собаки, освобожденные от упряжки, радостно кувыркались по снегу. Под гулкими ударами остро заточенной пешни во все стороны брызнули прозрачные осколки льда.

- Ибрагим Исхакович, дайте-ка я покажу сам, что и с пешней могу справляться...

Лед был крепок и толст. Не раз пешня переходила из рук в руки, пока не были пробиты обе лунки.

Хальфин старательно очистил свою лунку от мелких осколков, поставил на лед низкую складную скамеечку и, выпрямившись, рукавицей вытер мокрый лоб.

- У вас тоже готово, Николай Иванович? Тогда садитесь, только тулуп не вздумайте расстегивать. Через пять минут лишнего тепла как не бывало, выдует, - предупредил он.

Лобачевский засмеялся:

- Вы под стать маменьке.

Размотав лески, наклонились они - каждый над своей лункой. Оловянные рыбешки-блесны закрутились, погружаясь в зеленовато-прозрачную воду. Тишина была такая .что слышалось дыхание мирно спавших собак.

Не прошло и минуты, как Хальфин резко дернул руку вверх, и на снегу, изгибаясь кольцами, забился крупный полосатый окунь.

- С добрым почином, - кивнул соседу Лобачевский и вдруг сам откинулся на скамейке: леска дрогнула, из лунки вылетел и упал на снег окунь поменьше.