Товарищи - Анатолий Калинин

— Вот что, папаша, — Дмитрий затрепетал ноздрями короткого носа. — Вы мне душу не травите. Думаете, только вам тошно? Каждому сердце не велит товарищей в беде покидать. Да я… — голос Дмитрия упал до полушепота, — сам бы… Нельзя. Вы сами понимаете, что такое приказ.

— Коней, Митя, жаль, — сказал Чакан.

— Жаль, — закуривая, согласился Дмитрий. Он закашлялся и, вытирая рукавом выступившие на глаза слезы, сказал — Придется бросить.

Оставшись в северной части хуторов с горсткой людей, Луговой завязал бой с перебегавшей к садам немецкой пехотой. Успеют ли ушедшие с Рожковым полки дивизии нанести удар, прежде чем противник поймет свой просчет? Для этого нужно подольше приковывать его внимание здесь. Спускаясь с командного пункта, Луговой почти бегом направился к окопам.

Он услышал за собой шаги. Это был Остапчук.

— Ты почему здесь?

— А где ж бы я був? — Лугового поразил его вызывающий тон.

— Отправляйся с первым эскадроном.

— Я, товарищ майор, никуда не пойду. — Остапчук не сдвинулся с места.

— Как — не пойдешь? — переспросил Луговой. Впервые всегда исполнительный ординарец осмелился ослушаться его.

— Не можу я вас бросить, товарищ майор.

— Сержант Остапчук, повторить приказание, — сказал Луговой.

— Есть отправиться с первым эскадроном, — пробормотал Остапчук. В его глубоко посаженных глазах блеснули слезы. Он медленно повернулся и пошел назад.

В открытой степи кавалеристы Мирошниченко встретились с прорвавшимися из хуторов кавалеристами Рожкова. Впереди шел черный, обсыпанный землей Рожков. Мирошниченко, подъезжая верхом, издали узнал его коренастую фигуру. Опираясь на плечо адъютанта, Рожков хромал. Пола белого полушубка была забрызгана кровью.

— Ты ранен, Сергей Ильич? — соскакивая с лошади, испуганно спросил Мирошниченко.

— Пустое, в мякоть, — ответил Рожков. Раскрыв руки и прихрамывая, он пошел навстречу Мирошниченко.

Они обнялись.

— Спасибо, Кузьма!.. Это по-соседски… Не дал в трату. — Разве можно? Что ты, Сергей Ильич! — Помолчав, Мирошниченко кашлянул. — Я тебя тоже хотел просить.

— Говори, о чем?

— Тут такое дело… — Мирошниченко смущенно поскреб пальцем за ухом. — Третьего дня твои хлопцы, наверно по ошибке, у меня десять коней увели.

— Вот чертовы дети! Верну. Сегодня же верну, — и впервые за все эти дни Рожков рассмеялся гулким, здоровым смехом человека, снявшего с себя тягостное бремя.

Сзади щелкнула дверца «эмки». К ним быстрыми шагами подходил Милованов. Рожков ждал его, наклонив голову. «Я провинился, наказывайте меня, я готов», — говорил он всем своим видом.

— Товарищ командир корпуса, дивизия вышла из кольца, — ступив шаг вперед и бледнея от боли в ноге, сказал он вслух.

— Вижу и поздравляю, — переводя взгляд с одного на другого, сказал Милованов. За гребнем настойчиво и злобно громыхали пушки. Глаза Милованова осветились жестким, холодным светом.

— Дивизиям продолжать наступление и преследовать противника в общем направлении на Ростов.

Склоны балки дымились. Из-под оттаявших в огне боя сугробов снега журчала вода. В хаотическом беспорядке были раскиданы вокруг обугленные остовы танков, исковерканные стволы и лафеты пушек, стаканы расстрелянных снарядов. Намалеванный на уцелевшей лицевой броне танка медведь танцевал свой нелепый танец.

Луговой тихо спускался по склону. Трупы убитых странно оживляли зловещую картину порушенного металла. Один лежал на орудийной башне танка навзничь. Другой стоял рядом с танком на коленях, уткнувшись лицом в снег, третий свешивался с бруствера окопа вниз лицом, не выпустив из рук автомата.

На краю вырытой снарядом воронки, рядом с черным кожаным шлемом немецкого танкиста лежала казачья фуражка с околышем. Подняв ее, Луговой поискал вокруг глазами. Нет, владельца ее поблизости не было. «Где же он?» — оглядываясь, спрашивал Луговой.

Звезда над лугом

Всему свой срок. По всей землеОдин закон преобладает:Зерно, лежащее во мгле,Не сразу силу набирает.Всему приходит свой черед,И слову надобно терпение,Пока росток его в движениеВдруг в миг назначенный придет.

От материнского порогаИ до победы иль до гробаТеперь я твой, а ты моя,Свинцом изрытая дорога.Моя судьба и колея.И если мой предел на светеОтмерен картой фронтовой,Хотел бы я в твоем кюветеЛежать на запад головой.

Когда, над Брашовом сгорая,Заря являет в вышинеКостела глыбу, то другаяКартина мнится мне в окне:Навзрыд тоскующему взоруВдруг подступают куполаНовочеркасского собора,Над степью, выжженной дотла.Не потому ли, что в придачуИз врат, раскрытых напролет,Орган дивизиям казачьимЗа подвиг славу воздает.

Румыния, Брашов, 1944 г.

Еще на лестнице и редакцииЕго не замерли шаги,А ты уже спешишь, ротация,Размножить эту информацию,В свинец отлитую. «Погиб».И нет надежды, что Бурков[15]В ответ рыдающим девчатамПошлет назавтра «опечатку»Рукой дрожащей в машбюро.А рядом, в том же самом номере,Статья, короткая до слез,Которую с аэродромаЕще вчера курьер привез.Как строчки пулеметной ленты,Те строчки в запахе сосны:«От вашего корреспондентаИз партизанской стороны».Кабина «Дугласа», в пожареТеряющего высоту,И сердце, сжатое в ударе,Простреленное на лету.В крови в кармане гимнастеркиОсколки вечного пера,В крови и он, блокнот потертый,Со строчкой, начатой вчера.Еще на лестнице в редакцииЕго не замерли шаги,А ты уже спешишь, ротация,Размножить эту информациюНеобратимую: «Погиб».

Н. И. Селивановой

Со звоном шпор посеребренныхВы появились на коне,Живым подобьем амазонки,Когда-то виденной во сне.И не лампасов, а пожаровСвергалась бурная волнаС густого неба и бежалаПо вашим синим шароварам,Спадая вниз на стремена.И даже сам казак завзятыйНе смел при случае сказать,Что там, под буркою крылатой,Летит, отвагою объятый,В седле высоком не казак.Когда ж, с погонами по чину,В папахе, сдвинутой на бровь,С глазами иссиня-стальнымиВ блиндаж входили вы, мужчиныСмолкали сразу про любовь.С мужскою долею обвенчаны,Иной не ведая игрыНа этой, горем изувеченнойЗемле, в себе вы женщинуНе признавали до поры,Пока вот так же, из барханов,И так же, шпорами звеня,Но появился Селиванов[16],Чтоб взять при зареве багряномЗа чомбур вашего коня.

Валентину Овечкину

Через Курск проезжая,Опять посыпаю я рануПеплом памяти горькимИз урны ушедших времен,По перрону блуждая,Ищу, поддаваясь обману.Хоть и знаю бесспорно:Не выйдешь уже на перрон.

И наивной надеждеПоддаться легко без оглядки,Если тот, кто и знает,Обману подобному рад,Если те ж, что и прежде,Соловьи не смолкают в посадке.И еще ведь, бывает,Находят безвестных солдат.

Между тем повторяютУже на перроне пустынном,Что тринадцатый скорыйУходит уже на РостовОт земли, где вздыхает,О тебе вспоминая, Мартынов[17],И, конечно, без скорбиТебя вспоминает Борзов.

Несмотря и на это,С тобою я полночь встречаюВ этом поезде вешнемИ чутком к беседе друзей,Заливающем светомПо дороге любви и печалиИ листающем бережноТеплую книгу полей.

Со страниц шелестящихТак и веет истомою чистой,И, покамест клекочетНад полями твоими весна,На парующей пашнеОтдыхают твои трактористы,А из пахотных строчекПрорастают твои семена.

А с опушек лесныхНа свет выбегают березы,Сея лиственный снег,На одной отставая ногеПо откосам косым,Где висят соловьиные гроздьяНад могилами тех,Кто сражался на Курской дуге.

Здравствуй, здравствуй опять, Эльбрус,Солнцем осени озаренный,Я опять тебя вижу… ПустьЯ сегодня уже не берусьДо твоей добраться короны.Мне по этому поводу грустьНе укрыть от тебя, Мингитау[18],Ни за что я не доберусьДо нее, как бывало с Беталом,Потому что сердце устало.Не дойду, как бывало… С утраНачиная свой путь от Черока[19],Помнишь, Тысячная гора[20],Это было еще вчера,А прошло ужо четверть века.

Не согласен я все равно,Что вообще по твоим уступамМне отныне ходить не дано,До седла твоего, как давно,За моим кунаком Юсупом.

Невпопад мое сердце стучит,А ему это будто рано.Но привез я его на ключиОт усталости этой лечить,На ключи твоего нарзана.

И, конечно, опять, Эльбрус,До короны твоей двуглавойОбязательно я дотянусь,Только силы опять наберусь,Только вот Бетала не стало.

Сенокоса пораНа пороге июньского леса,По колено стоящегоВ чистой траве луговой,Затянула с утраВ ароматы зеленого детства,По росе шелестящегоБыстрою пяткой босой.Или это в трепещущейДымке оранжевой,Зацепив с полевого станаСенокоски свои на заре,Не чужая мне женщина,А ты, моя ранняя,Управляешься с планомЗа всех фронтовых косарей?И тогда уже простоВернуться в июнь сорок пятого,Только радостным взоромИ стоит еще приналечь:Навалились на косы,Из вагонов попрыгав, солдаты,На бегу гимнастеркиСрывая защитные с плеч.А когда уже к вечеру,До пояса все золоченые,Отмахают героиПо лугу до самых берез,То не лес им навстречуТолпой забелеет, а женыПринесут им парноеМолоко из села на покос.И любому, кто в этоНе поверит, без всяких усилийЯ ответить сумеюНаотрез на закатном лугу,Что иначе ведь летомНикогда и не пахнет Россия,И недаром же еюНадышаться и я не могу.

Хачиму Теунову