Фартовые деньги - Леонид Влодавец

Витя завороженно смотрел на золотые профили Николая Кровавого и двуглавые орлы, тускло блестевшие на солнце. Попадались и серебряные рубли, намного крупнее по размеру, чем золотые империалы. Ларев вынул одну такую блямбу, показал Вите:

— Видишь? Юбилейная 1913 года, к 300-летию династии Романовых выпущена. Тут не один Николашка, но и пращур его Михаил Федорович изображен. Дороже стоит небось.

Вите это было по фигу. Да, ему очень хотелось бы все это получить. Он ничуть не сомневался, что сможет реализовать содержимое мешка и крепко на всем наварить даже с учетом всех «непредвиденных расходов», которые на него навалились. Но этот мешочек все же слишком мал по сравнению с теми, что упер Механик. Даже чисто по весу. Там — 350 кило. И не царских монет начала XX века, а всякой всячины из середины XVII. Вещичек, которые уже за одну старину и уникальность намного выше ценятся. Там, говорят, и камней до фига, каждый из которых по сотне тысяч баксов пойдет… Нет, не очень хотелось Вите отказываться от всего этого за такую «компенсацию». Больше того, у него жар по крови шел при мысли о том, что всего в нескольких десятках метров от него, под бугром, там, где работает экскаватор, лежат еще ценности, которые, может быть, и в десять таких мешков не влезут. Володя просто ему по-барски косточку со стола кинул — на, пес, все равно мне уже рыгается с пережору! Но он, Витя Басмач, не пес. Он сам себе хозяин…

Но тут, у Ларева на хуторе, выступать было нельзя. За гаражом валяются 28 трупов. Борман, Ухан, Швандя, Резаный, Мотыль и так далее. Среди них восемь бойцов из команды Казана, четверо ларевских, а все остальные — его, Вити, люди. И если Витя сейчас честно и благородно объявит, что манал он эту «компенсацию», то присоединится к общей куче. Уже есть договоренность, что всех мертвецов зароют в яму, из которой достанут «атаманский клад». Места там хватит всем и даже останется. Например, для него, Басмача, если он поведет себя как дурак. Но Витя — не дурак. Он примет этот мешочек и простится с Ларевым, как старый друг. А дальше — видно будет…

— Тебе тоже надо отстегнуть, Шурик, — произнес Ларев. — У тебя тоже беда, верно?

— Не знаю… — произнес Казан каким-то странным, не свойственным для себя тоном. Он и сам не очень понимал, что в душе творится. С одной стороны, он видел то, о чем ему рассказывал Батя, эдакую ожившую и воплотившуюся в благородный металл легенду. Может, надо было порадоваться за себя, за свое везение и за то, что сейчас — скажи «да», — и добрый дядюшка Ларев велит своим молодцам принести еще один стокилограммовый мешок из-под картошки, набитый николаевским золотом. Который наверняка перетянет все расходы на бесплатное обеспечение иномарками знаменских ментов. Шура не собирался устраивать отпевание ни Борману, ни тем, кто с ним сюда приперся, а уж тем более — ставить им памятники за счет братвы. Правильно, под бульдозер их, и заровнять гадов! Так что навар у него с этого мешка был бы неплохой.

Но Казан увидел в мешке одну маленькую вещичку, на которую не обратили внимание ни Ларев, ни Витя. Золотую зубную коронку, помятую, должно быть, какими-то клещами. То есть выдранную изо рта у мертвого, а может, и у живого человека. И эта самая коронка вдруг вызвала в Шуре бурю противоречивых и путаных чувств.

Шура вспомнил рассказ Егорыча про то, как Орел и Федор грабили поезда, шедшие на юг в 1918 и 1919 годах. Кто в них ехал? Курортники? Да ни хрена подобного — беженцы. Кто пробирался к белым, а кто просто стремился доехать до тех мест, где хлеб еще есть. Может, эти самые десятки и пятерки долгие годы копили в чулке на черный день, и, когда он настал, решили взять с собой, чтоб выжить на новом месте. Чека не нашла, а Федор и Орел вытрясли.

И вот только теперь до Шуры дошло. Да, может быть, папаша Бати Егорыча, который тогда был совсем пацаном, пил, гулял, грабил, убивал, девок портил. Но атаман его бизнес делал. И Федор тоже казну копил. Должно быть, и тот, и другой своей братве объявили, что надо не все пропивать, а давать атаману в общак. Тогда, наверное, как-нибудь по-другому этот финансовый институт назывался, «общий котел» или еще как-то. «И глядишь, когда все утрясется — каждый от меня свою долю получит и благодарить будет, что не дал пропить!» — так небось Орел объяснял. Опять же, наверно, говорил, что ежели кого убьют — то доля на братву разойдется. В общем, получалось у них что-то вроде «пирамиды».

Конечно, может, поначалу и Орел, и Федор считали, что за мужика бьются. Орел-то уж точно, если правда то, что рассказывал Егорыч насчет его борьбы против злоупотреблений уездной продовольственной комиссии. И может быть, даже верил в то, что, когда война кончится, раздаст эти деньги мужикам по справедливости. Но потом, когда сундуки наполняться стали, алчность Орла заела. Поэтому он и от белого мятежа откололся. Потому что, если б белая власть установилась, то и впрямь у него бы землю отобрали, которую в 1917 году хапнул. А заодно, глядишь, нашлись бы людишки, которые в суде на него показания дали за грабежи. Ну а красные, как он считал, «экспроприировать» не дураки. Главное — вовремя показать, что ты за Советскую власть… Ну а если еще и с Ермолаевым удалось столковаться — все в порядке. Кто его знает, может, он этому предревкому тоже отстегнуть пообещал? Впрочем, если б белые все-таки войну выиграли, Орел к ним наверняка успел бы переметнуться. Но судьба решила по-другому. Кто этого Орла теперь помнит? Даже имени не осталось — одна кличка. И деньги эти награбленные так и пролежали тут без толку с 1919 года. Всю советскую историю и всю постсоветскую. Хотя, наверно, могли бы пригодиться и на хлеб для Поволжья, и на танки-самолеты во время войны, и на еще что-нибудь полезное. Сам не гам, и другому не дам — вот что получилось.

Казан, глядя на монеты и на коронку, испытал что-то похожее на муки совести. Он тоже хапал, хотя и другими способами, опять же по большей части не в баксах. Но суть та же — Шуре хорошо, только когда кому-то плохо.

Наверное, Казан мог бы сказать, что ему тошно брать это золото, потому что на нем крови и слез, горя и мук — до небес. Где-то в башке у него такие оценки сформировались. Но произносить эти слова не стал. Уж кому-кому, а ему морали читать не пристало. Да и на фига обижать Ларева? Мужик, в общем, вполне приличный. Если б не он со своим Механиком — была б эта ночка последней для Казана и Нинки.

И все же брать золото Орла Шура не стал. Когда Ларев после того, как Казан рассеянно произнес «Не знаю…», очень удивился, Шура пояснил:

— Извини, Васильич, мне чего-то влом халяву брать. Возни с реализацией этого много, а время — деньги. Я лучше на чем-нибудь другом наварю.

— Как знаешь… — хмыкнул Ларев. — Сам понимаешь, два раза предлагать не стану. Мне лично оно тоже не помешает.

— Ну вот и решили вопрос, — улыбнулся Казан. Нинка, конечно, посмотрела на него как на психа. Ей бы хоть горсточку таких монеток — уже бы прибалдела.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ

Механик читать мысли на расстоянии не умел, и потому то, что происходило в душе Шуры Казана, для него оставалось загадкой. Он только услышал отказ принять щедрый дар от Ларева. Истолковал Олег этот отказ по-своему. Насчет того, что властелин Знаменского района потребовал у Басмача в обмен на мешок отказаться от мести Механику, Еремин все хорошо понял. И ежели Витя согласился взять мешок, то как бы расписался в том, что никаких претензий по поводу Васи Хряпа с братками (их вообще-то не Механик, а Юлька и Райка расстреляли), Медведя и всех прочих не имеет. Что же касается Шуры, то ему лично Механик никакого вреда не сделал, окромя того, что спас от скурвившегося Бормана. Соответственно, Казан, по разумению Олега, сам чувствовал себя в долгу и считал, что ни в каких компенсациях не нуждается. Механик сразу проникся к Казану большим уважением. А заодно понял, что хорониться ему в принципе больше незачем, ибо вопреки его самым мрачным подозрениям Ларев, Казан и даже Басмач оказались вполне приличными людьми.

Однако вылезать из кустов в своем нынешнем виде Еремин не стал. Не все правильно реагируют на внезапное появление «маленького зеленого человечка». Фиг его знает, может, у кого сердце слабое, еще кондрашка хватит. Тем более, что в таком виде Механика даже мама родная не узнала бы.

Поэтому Олег продолжил свое скрытное передвижение вдоль края поляны, обогнул ее и выбрался в ту часть леса, которая отделяла поляну от речушки. Отсюда было совсем близко до гаража и мастерской, а также от бугра, где орудовал экскаватор.

Профессионализм механизатора Механика приятно порадовал. Он подозревал, что «Беларусь» попытается просто своротить бугор бульдозером, в результате чего обрушит «купол» на пятиметровую глубину, да еще и сам загремит в эту ямину вместе с трактором. Но Ларев, должно быть, хорошо проинструктировал этого товарища, и тот, повернув трактор задом к бугру, дотянулся ковшом до самой макушки бугра. Надо заметить, что ковш у него был установлен в положение «обратная лопата», то есть для того, чтоб загребать грунт на себя, в сторону трактора (есть еще «прямая лопата» — она от себя загребает). Поэтому экскаваторщик, подцепив ковшом грунт с верхушки бугра, почти ничего не обрушил в яму, а очень удачно стащил к подножию бугра и, повернув «лопату», отвалил в сторону. В общем, он постепенно и достаточно осторожно вскрывал и растаскивал «купол», который в тот момент, когда сюда подобрался Механик, уже напоминал по внешнему виду вход в какое-то подземное сооружение, замаскированный грунтовой обсыпкой и дерном.