Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - Антон Макаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ваня опустил борт и озабоченно поспешил к своему посту.
9
Сердитый дед
В четвертой бригаде все прибавлялось и прибавлялось хлопот и впечатлений, не говоря уже о делах, но души не уставали все перемалывать. Уставали к вечеру только ноги, Филька, впрочем, уверял: это оттого, что босиком.
Каменщики давно закончили стены и перешли к новым делам: гараж, фундаменты для станков, какая-то сложнейшая сушилка в новой большой литейной. На стенах ходили плотники и кровельщики, а стены были высокие-высокие, в особенности в том месте, где земля начинает склонятся к берегам труда. Дем бегал по колонии расстроенный, каждому встречному жаловался:
– Дефицитное дело, кругом дефицит: плотники – дефицит, бетонщики – дефицит, чернорабочие – тоже, представьте себе, дефицит!
Даже четвертой бригаде Дем рассказал о всеобщем дефиците и еще прибавил:
– Вы понимаете, товарищи колонисты, до чего разболовался народ. У нас срочное дело, а они все на Турбинстрой! Обязательно им подавай Турбинстрой, все туда хотят, потому… конечно… там и спецовку дают…
Четвертая бригада даже не успевала зародить в своих душах сочувствие Дему: Турбинстрой – легко сказать – Турбинстрой! Что-то неопределенно торжественное и величественное возникало при этом слове, и пацаны спрашивали Дема:
– А где это?
Дем шевелил пушистыми усами, и круглые глазки страдальчески щурились на пацанов:
– Да везде: вот сейчас нужно вагранку[262]…
– Нет, где этот… Турбинстрой?
И только в этот момент Дем соображал, что он напрасно разговаривает с мальчишками. Они способны задавать ему только глупые вопросы о Турбинстрое, который для Дема имел только одно значение: он отвлекал рабочую силу. И Дем бежал дальше, а пацаны продолжали жить с еще более ошеломленными душами, ибо к Турбинстрою вдруг прибавилось вагранка. Это слово давно мелькало в мире, самое замечательное и самое металлическое слово, оно даже встречалось в стихотворениях, но его роскошь всегда казалась роскошью недоступной. А теперь Дем произнес его с невыносимой будничной миной, он сказал, что нужно… вагранку!
Каждый день прибывают станки. Их привозит Петро Воробьев на своем грузовике, они запакованы в аккуратные ящики. Соломон Давидович, пребывающий[263] обычно в каком-нибудь дальнем производственном захолустье, одним из последних узнает о прибытии грузовика. Поэтому он, испуганный, выбегает из-за угла здания и на бегу в ужасе воздевает руки и кричит:
– Что вы делаете? Что вы делаете?!
Он врывается в толпу вокруг полуторки, и некогда ему поднять руку к старому сердцу, некогда перевести дыхание:
– Немедленно слезьте с грузовика! Это вам не какая-нибудь коза, это вам «Вандерер»!
Четвертая бригада всегда прибегает к станкам первая и всегда отвечает Соломону Давидовичу:
– Мы разгрузим, Соломон Давидович, мы разгрузим!
Соломон Давидович выпячивает гордо нижнюю губу:
– Как вы можете такое говорить? Кто это вам позволит разгружать импортное оборудование? А куда это старшие подевались?
Но уже и старшее поколение спешит к полуторке: Нестеренко, Колос, Поршнев, Садовничий. И Соломон Давидович обращается к ним почти как к равным:
– Будьте добры, товарищ Нестеренко, вы же понимаете: это универсально-фрезерный «Вандерер», удалите отсюда этих мальчиков.
Нестеренко делает движение бровями, пацаны слетают с грузовика и терпеливо наблюдают[264], пока на руках старших огромный ящик с «Вандерером» мягко сползает с платформы. Широкая дверь склада с визгом раскрывается, в руках старших появляются ломы и катки, теперь для всех найдется дело. Когда пацаны бросаются к лому, Нестеренко досадливо морщится, но потом его досада принимает приемлемые формы:
– Да шо вы там сделаете вашими руками! Животами, животами! Наваливайся животами.
И четвертая бригада в полном составе дрыгает ногами, морщит лбы и носы. Сорокапудовый ящик приподнимается ровно настолько, чтобы подложить каток. Нестеренко смеется:
– Сколько на килограмм идет этого пацанья? Наверное, десяток!
Когда ящик с «Вандерером» скрывается в полутемном складе и кладовщик вкусно гремит засовами и замком, четвертая бригада спешит к новым делам и по дороге спорит:
– Это фрезерный!
– Понимаешь ты, фрезерный! Не фрезерный, а универсально-фрезерный!
– Это по-ученому универсально, а так просто фрезерный!
– Ох! Сказал! Просто! Есть вертикально-фрезерный, а есть горизонтально-фрезерный, а это универсально!
– Вот смотрите! Какой фрезеровщик! Вертикально! А ты и не понимаешь, как это вертикально!
– Вертикально! А что, нет?
– А как это вертикально? Ну скажи!
– Вертикально – это значит вот так, видишь?
Грязноватый палец торчит перед носами слушателей, потом он торчит в горизонтальном положении.
– А универсально?
– А универсально это… как-то еще…
– Вот так?
– И не так вовсе…
– А может, так?
– Чего ты, Колька, задаешься? Так, так… Я тебе говорю «универсально», а ты пальцем крутишь. Не веришь, так спроси у Соломона Давидовича.
Однако и Соломону Давидовичу некогда и четвертой бригаде некогда. Не успели поспорить о «Вандерере», как пришли еще более знаменитые[265] станки: «Цинциннати», «Марат», «Рейнекер», «Людвиг Леве» и маленькие, совсем маленькие токарные, которые Соломон Давидович называл «Лерхе и Шмидт», а четвертая бригада считала, что благозвучнее будет называть «Легкий Шмидт». Каждый станок приносил с собой не только странные имена, но и множество новых спорных положений. Вокруг шлифовальных спор разгорелся на целую неделю, и Зырянский однажды вечером закатил выговор всей[266] бригаде:
– Чего вы спорите! С утра кричите[267], говорить из-за вас нет никакой возможности!
– А чего он говорит: шлифовальный, чтоб блестело! Разве для этого шлифовальный? Это для того, чтобы точность была, а блестит совсем не от этого.
Прибывали и инженеры. Разобраться в них было труднее, чем в станках. Один Воргунов был ясен. Сразу видно, что он – главный инженер. Он тяжелой, немного угрюмой, немного злой поступью проходит мио пацанов, и кто его знает, нужно с ним здороваться или не нужно? Ни на кого он не смотрит, никому не улыбается, а если и удается послушать его беседу с кем-нибудь, так она всегда с[268] громом и молнией. Недавно он посреди двора поймал молодого пижонистого инженера Григорьева и кричал:
– К чертовой матери, понимаете? Вы сказали через три дня будут чертежи? Где чертежи?
Григорьев прижимал руки к груди и пискливым голосом оправдывался:
– Петр Петрович, не пришли еще гильдемейстеры! Не пришли, чем я виноват, спасите мою душу!
А Воргунов наклоняет тяжелую голову, дышит злобно и хрипит:
– Это невыносимо! На Кемзе восемнадцать гильдемейстеров! Сейчас же поезжайте и снимите габариты. Чтобы фундаменты были готовы через неделю!
– Петр Петрович!
– Через неделю, слышите?
Последние слова Воргунов произносил таким сердитым рыком, что не только Григорьев пугался, но и пацанам становилось страшно. Они смотрели на Воргунова сложным взглядом, составленным из опасения и неприязни, а он оглядывался на них, как на досадные мелочи, попадающиеся под ноги. Витя Торский рассказывал, что в кабинете Захарова по вечерам часто происходили стычки между Воргуновым и другими. Больше всего в этих стычках участвовал Соломон Давидович, для которого нашествие инженеров казалось затеей слишком дорогой, и он не всегда мог удержаться от укорительных вздохов:
– Каждую копеечку, каждую копеечку с каким потом, с каким трудом зарабатывали. А теперь приехали на готовое и пожалуйста: пуф-ф-ф! пуф-ф-ф! – конструкторское бюро, кондуктора, измерительные приборы, лаборатория, инженеры! Сколько инженеров! Ужас!
Воргунов выслушивал эти слова с миной ленивого презрения и отвечал вполголоса:
– Обыкновенная провинциальная философия! Копить деньги по копеечке, это мы мастера. И, наверное, вы их в чулок прятали, Соломон Давидович?
– Вы получаете наши деньги из Государственного банка, так почему вы говорите про чулок?
– Отстаньте, прошу вас, с вашими деньгами. Я строю завод не для вас, а для государства.
– Государство само собой, а колонисты само собой. Вы строите завод для колонистов, к вашему сведению. И если вам не угодно их замечать…
– Эх, да ну вас, тут с фундаментами несчастье! Да! Иван Семенович! Где вы этого идиота нашли, черный такой? Вы ему поручили наметить сталь?
Молодой инженер Иван Семенович Комаров поднял к Воргунову встревоженное лицо:
– Да, наметить серой и желтой краской!
– Ну, так он ее выкрасил с одного конца до другого!
Комаров побледнел, вскрикнул что-то и выбежал из кабинета. Воргунов усталыми глазами зарылся в широкой записной книжке, вдруг нахмурился, что-то прошептал свирепо и вышел вслед за Комаровым.
