Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Все это выглядело ужасно. Каюсь, я был настолько зол на Костю, что не удовлетворился даже этим, и, поравнявшись с отставшим асом, стал движением руки предлагать ему стать в строй. Костя в ответ яростно жестикулировал, показывая на мотор и, как я догадывался, сильно матерился. На аэродроме в Ланчжоу-Фу уже Костя наотрез отказался лететь на этом самолете дальше. Свой самолет я ему не возвратил и Костя по своей обычной привычке, подогнув ноги по-турецки, уселся прямо на поле аэродрома, мотая головой. Потом он плюнул, поднялся и отправился в пассажирский ЛИ-2, который указывал путь нашей группе, имея на борту технический состав эскадрильи. «Тройку», которая оказалась несчастливой, мы оставили китайцам, а Костин самолет верой и правдой служил мне до конца нашей китайской эпопеи.

Правда, и Костя не остался без надежной машины. На аэродроме в Хами, когда мы собрали свои самолеты, обнаружились лишние машины, и по нашей заявке, по линии оперативной связи, китайцы прислали нам своего летчика — мистера Ли. Уж не знаю почему, но мы сразу заподозрили в этом тщедушном китайце очень маленького роста, крайне плохом пилоте, приехавшем в Китай из Америки, японского шпиона. Мистер Ли с большим трудом лепил фразы на русском языке, больше помогая себе жестами. Так, приставляя ко лбу два устремленных вверх указательных пальца и красноречиво мыча, мистер Ли втолковывал нам, что приехал из Америки, чтобы подзаработать в родном Китае деньжат и снова, вернувшись в Штаты, обзавестись фермой по выращиванию крупного рогатого скота. Это совершенно человеческое желание, которое было бы понятно в большинстве стран мира, возмущало нас, приехавших из страны, объявившей войну частной собственности и человек, обуреваемый столь низменными стремлениями, по отечественной привычке, казался нам обязательно шпионом. Прилетев в Чунцин, мы забрали у мистера Ли самолет и отдали его Коккинаки, а мистер Ли влился в китайскую эскадрилью, летчики которой как огня боялись японцев. Костя был очень доволен таким оборотом событий.

Несколько дней, которые мне очень запомнились, мы провели на аэродроме Ланчжоу-Фу, городе тысяч на восемь жителей, где глинобитные дома с плоскими крышами чередовались с фанзами, но встречались и постройки европейского типа. Город расположился на берегу реки Хуан-Хе, бурной и мутной, от него начинается Великая Китайская Стена, колоссальное сооружение длиной три с половиной тысячи километров, имевшее в этом месте, по моим впечатлениям, до сорока метров высоты. Я забрался на это циклопическое Чудо Света и даже у меня, летчика, закружилась голова.

На местном аэродроме нас хорошо кормили и мы бодро летали, знакомясь с обстановкой и изучая район, время от времени стреляя по мишеням. Здесь заканчивалась наша трасса, начавшаяся в Алма-Ате, и начиналась китайская. Китайцы относились к нам, как к самым желанным гостям: видимо совпадала природная воспитанность с чувством благодарности.

Хочу немного подробнее остановиться на нашем пребывании в Ланчжоу-Фу. Время это было заполнено яркими впечатлениями, как говорят, с чистого листа. Великая страна, да и весь великий материк Азия, были нам еще внове и весьма интересны. Все врезалось в наши еще молодые мозги: удивляло, радовало, возмущало. Ведь, несмотря на офицерскую форму, которую мы в Китае, правда, поменяли на элегантные по понятиям тех лет гражданские костюмы, совершенно бесплатно выданные нам перед отъездом из Москвы на огромных складах московского «Московшвея», мы оставались сельскими парнями из довольно отсталой страны. На другом уже воинском складе, нам выдали прекрасные кожаные регланы, летные шлемы и портпледы — складные чемоданы. Так что в Китае мы щеголяли в штатском и назывались «волонтерами». Пожалуй, за всю жизнь я не получил столько впечатлений и информации, как за год правительственной командировки в Китае, где в тугой узел были завязаны Европа и Азия: на одном и том же базаре можно было купить великолепные швейцарские часы, английскую шерсть, японский шелк, французскую косметику и дохлую крысу, которую продавал, держа за хвост, для употребления в пищу, бедный старый худой китаец с гноящимися глазами, покуривающий трубку, от которой подозрительно пованивало опиумом.

На берега мутной Хуан-Хе мы, несколько десятков летчиков и техников, притащили все мучения и проблемы нашей изуродованной России, страны по экономическому развитию довольно отсталой, не намного обогнавшей Китай, но претендующей на ведущую роль в мире. Эти претензии, длившиеся десятилетиями, буквально иссушили Россию. Очень скоро народ утомился от них. Но тогда мы были охвачены, как и вся наша страна, каким-то безумным восторгом. Общественные подвижки, сопровождавшиеся уже почти тридцать лет насильственной гибелью огромного количества людей, утвердили в умах дикую страсть к смерти и самопожертвованию, активно подогреваемую сверху. Гибли охотно и с каким-то восторгом. Да и неудивительно: «И как один умрем, в борьбе за это» — пелось в одной из самых популярных тогда песен. Правда, говорят, Сталин как-то отметил, что это неправильные слова. Нужно жить, утверждая советскую власть. Но он редко говорил, что думал. Словом, в стране существовал психоз подвига, связанного с самопожертвованием. Эту пламенную страсть довольно быстро погасили немцы, автоматическое оружие которых могло, как на хорошей фабрике, перемолоть любое количество «героев». Когда это стало ясно, обратной стороной истерического самопожертвования стала паническая трусость.

Я не помню фамилию командира эскадрильи истребителей И-16, погибшего до ужаса нелепой смертью. По-моему, эта эскадрилья до Китая базировалась в Московском военном округе. Ее командир — здоровый симпатичный парень, был явно глуповат и явно принадлежал к неисчислимому легиону дураков, состоящему в рядах непобедимой Красной Армии. В Ланчжоу-Фу он нередко собирал летчиков на аэродроме в кружок и истерически выкатив лупастые глаза, с пеной у рта, начинал учить их «храбрости», которая должна была состоять в том, чтобы в бой идти как на таран, отважно, не сворачивать в лобовом столкновении с противником, который сам должен был убегать в панике от сталинских соколов. В его глазах к концу пламенных речей разгорался просто безумный огонек. От слов он скоро перешел к делу и, поднимаясь в паре с кем-либо из пилотов эскадрильи над рекой Хуан-Хе, имитировал атаку лоб в лоб. Конечно, у ребят не выдерживали нервы и боясь погибнуть по глупому, в столкновении с дураком, они отворачивали в последний момент при лобовых атаках. После посадки бравый командир эскадрильи так комментировал происходившее: «Вот я заходил с Петровым лоб в лоб. Он испугался и отвернул. Дерьмо, летчик». Наконец, в один из таких полетов нашелся «храбрец».

В тот день мы наблюдали за лобовыми маневрами отважного асса, спешившего продемонстрировать свою доблесть, втроем: приехавший на наш аэродром главный советник по авиации в Китае Петр Анисимов — плотный, сероглазый подполковник, командир нашей эскадрильи Григорий Воробьев и я, ваш покорный слуга. Присутствие Анисимова настолько возбудило отважного героя, что он, в прямом и переносном смысле, превзошел самого себя: во время лобовой атаки два И-16, на высоте приблизительно трех тысяч метров на встречных курсах, ударились лоб в лоб. Сначала в поднебесье полыхнул огненный шар и только примерно через полминуты в реку Хуан-Хе, где китайцы хоронили своих мертвых, посыпались обломки. Кое-что упало и на берег. В частности, Анисимову принесли остатки штанов отважного «героя». Китаец, который принес эту находку, порылся в маленьком кармашке возле пояса — «пистончике», и достал оттуда пару презервативов. Анисимов долго с тоской смотрел на эту находку и сказал, совершенно справедливое, по моему надгробное слово-эпитафию: «Дураком был, дураком и остался». Возможно, это прозвучит жестоко, но разве можно это не произнести, если на твоих глазах по глупости гробят себя и людей больше, чем их убивает противник в бою.

Следует сказать, что находка, сделанная в пистончике погибшего комэска, имела самое непосредственное отношение к моим комиссарским проблемам. Должность комиссара весьма щепетильная: нужно следить и за политическим, и за моральным состоянием личного состава, воспитывать и вдохновлять, нередко становясь при этом поперек естественных человеческих порывов и при этом остаться добрым, мудрым и всем нужным дядей. Нелегко, правда же? Особенно, если учесть, что комиссаров, в силу этой их специфической роли, далеко не все любили, и не только среди бесшабашных, разнузданных, а то и грубых и жестоких командиров, но и среди лиц из высшего эшелона, которые сами вдохновляли комиссаров проявлять принципиальность. Об этих проблемах я еще расскажу. Но показателен пример Сталина: одной рукой он ставит многозначительную резолюцию на донесении особистов, в котором идет речь о том, что Тухачевский плохо отзывается о коммунистах и политработниках: «Не исключается, а значит, может быть», а другой сам же уничтожает тысячами чересчур самостоятельных и принципиальных политработников. Словом, быть комиссаром, своеобразным армейским коммунистическим священником, означало постоянно идти между Сциллой и Харибдой. Необходимость комиссаров признавалась, но их все время ставили на место. Вечный спор между религией и властью. Статус комиссара постоянно менялся: от безраздельной власти, когда приходилось туго, до роли подручного командирской касты, когда дела налаживались. Должность комиссара была интересна тем, что не было негативной ситуации или противного случая, который нельзя было бы не поставить ему в вину. Демагогия, пронизывающая всю жизнь нашей страны, проявлялась здесь в концентрированном виде.