Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Однако не тут-то было. Встретившие нас очень вежливые китайцы, объяснили в ответ на наши жесты, имитирующие доставку пищи в рот, что «чифань», то есть «кушать рис», мы должны были на предыдущем аэродроме, в Тайбине. По идее мы должны были быть сытыми. Но беда была в том, что только по идее. Идеи вообще опасная вещь. Если им верить, то Россия давно должна была жить в царстве всеобщего благоденствия. А на аэродроме в Суйнине нам подали чай, да еще зеленый, да еще в маленьких чашечках — граммов по сто. Еще не привыкнув к китайской манере утолять жажду на жаре горячим чаем, мы выпили его с некоторым отвращением. Поначалу странной показалось нам и манера освежаться при помощи полотенец, намоченных в горячей воде. Однако, обтерев ими лицо и грудь, мы не могли не признать полезности этой китайской традиции. А вот сколько не просил я стакан холодной воды, китайцы мне так и не дали, убедительно объясняя при этом, что «Циго пухо» — вода это плохо, она сразу выйдет потом и лишь ухудшит самочувствие. Кроме того, не исключается расстройство желудка.

Наш голодный полет продолжался на Чун-Цин, до которого было сто сорок километров. Правда, не в полном составе. Именно в Сайнине, уже упоминавшемся мною, мистер Ли наотрез отказался лететь дальше, объяснив, что поскольку: «Чифань ми ю» — нет еды — то и «Кунзо-кунзо ми ю» — никакой работы не будет. Мистер Ли уселся, свесив руки, и имел весьма несчастный вид, объясняя, что русские здоровые и могут голодными летать целые сутки, имея огромные руки с большими бицепсами и туловища, покрытые волосами, а бедному китайцу такое издевательство над собственным организмом не по силам. Костя Коккинаки, узнав о решении мистера Ли, радостно защелкал стальными челюстями и бодро полез в кабину его самолета. Специально для него пришлось уменьшить ход педалей, раздвинув их, поскольку ранее техники отрегулировали управление самолетом под короткие ножки и ручки мистера Ли. Вообще китайцы были слабоваты по своим физиологическим данным для летного дела, чего не скажешь о японцах. Это сразу усекли англичане, называвшие японцев уважительно «джапен», а китайцев пренебрежительно «хенезы», что весьма обижало хозяев. Вообще, название китайцев на западный манер «Шина» или «Хина», весьма их обижало, а слово «Китай» и производная от него «китайцы», как называют их русские, они считали единственно правильным наименованием.

Итак мы подлетели к Чунцину, временной столице гоминдановского Китая. Нам был дан аэродром посадки Гуаньба, куда мы и приземлились первого августа 1939 года. Я забыл упомянуть, что тревога, поднятая китайцами на аэродроме в Тайбине, была отнюдь не напрасной. Отлетев километра на полтора-два от аэродрома, я оглянулся и увидел, что над местом, которое мы совсем недавно покинули, кружатся две девятки японских бомбардировщиков. Для порядка они сбросили несколько бомб и, убедившись, что опоздали, улетели восвояси. На войне жизнь спасают, нередко, мгновения.

А Гуаньба оказался крайне плохим аэродромом, устроенным на гористом острове неподалеку от берега Янт-Цзы. Верхушку острова срезали и устроили аэродром. За счет срезанной почвы остров связали с берегом перешейком, который то исчезал под водой во время разлива Янт-Цзы, то снова появлялся, когда вода спадала. В половодье Янт-Цзы поднималась до восьми метров, и водяная гладь подступала к краям летного поля. Любопытно, что вода поднималась в сильную жару, которая усиливала таяние ледников, а в дождь уровень воды понижался.

Сев в Гуаньба, мы определили самолеты под навесы, спрятав их от палящего солнца, а заодно и замаскировав, приняли освежающий душ и довольные, причесывая влажные шевелюры и потирая руки в предвкушении «чифань» стали интересоваться, в каком конце аэродрома расположилась столовая. Ведь мы находились в полете уже около десяти часов, причем вылетели, не позавтракав, поскольку в Ланчжоу-Фу нам тоже обещали ранний налет японских бомбардировщиков, которые действительно выслеживали нас, как борзая зайца. Однако китайцы нас снова «обрадовали»: «Чифань ми ю». При этих словах, хорошо нами изученных на протяжении всего маршрута, Корниенко заскрипел зубами и громко выругался матом. Оказалось, что обед приготовлен на аэродроме Бешеи, что на другом конце Чунцина, примерно за сорок километров. Нам предстояло перелететь еще и туда. Хотя настроение было таким, что мы уже перестали верить в реальную возможность обеда. Мы взлетели и подались на Бешеи, который оказался аэродромом среднего пошиба, длиной примерно тысячу двести метров, тоже насыпанным на рисовых полях двухметровым слоем грунта. Современная война в воздухе стала настоящим бедствием для китайского крестьянина, не столько в силу потерь от японских бомбардировок, а в силу потери огромных массивов плодоносных земель, которые изымались под аэродромы. В Бешеи куриные кости буквально хрустели на молодых зубах проголодавшихся волонтеров, а бульон мы пили прямо через края тарелок. Пролететь три тысячи километров по ломаному маршруту, со взлетами и посадками, на винтовых машинах, не такая уж простая штука. Бешеи и стал постоянным аэродромом, на котором базировалась наша эскадрилья, вошедшая в состав сил противовоздушной обороны Чунцина.

Нас разместили в большой фанзе, принадлежащей одному из местных землевладельцев, километрах в полутора от аэродрома. Собственно, эта фанза по своей архитектуре представляла собой круг со световым колодцем и одновременно маленьким двориком посредине. Внутри это одноэтажное сооружение делилось на ряд отдельных комнат. Собственно оно состояло из основания — толстых просмоленных и покрашенных бревен, дощатых стен и черепичной крыши. Окна были «слепыми», вместо стекол тонкая, неплохо пропускавшая свет, но не прозрачная рисовая бумага. Была маленькая форточка, которая в основном использовалась для переговоров с улицей, а не для проветривания помещения. Никакого отопления в этой фанзе не было. В местном климате стояла скорее проблема борьбы с жарой, а не с холодом. Летчики и техники жили в комнатах этой фанзы по пять-шесть человек, а мы с командиром имели комнату на двоих. Удобства были сведены к минимуму: один рукомойник на всю братию и туалет с выгребной ямой, ежедневно вычищаемый китайцами.

Я так подробно останавливаюсь на описании этой фанзы, от которой, наверное, и следа не осталось, потому что она стала нашим постоянным местом жительства на все время командировки, и здесь разыгрывались многие из событий, драм и даже трагедий, о которых я расскажу.

Сначала, немножко о стратегическом положении Сычуанской провинции, главным городом которой был город Чен-Ду, и на территории которого разместилась временная столица Китая — Чунцин. Пожалуй, на всей территории Сычуанской провинции при всем желании не удалось бы найти квадратного метра ровной поверхности. Рельеф здесь напоминал поверхность моря, внезапно застывшую в сильную бурю. И тем не менее каждый квадратный сантиметр пространства между бесконечными холмами и невысокими горами использовался для выращивания риса и гаоляна. Склоны и вершины холмов были покрыты мандариновыми и апельсиновыми, изредка лимонными, рощами. А в Суйнине выращивались еще «тютзы» — толстокорые плоды, килограмма по два весом, похожие на лимоны и обладавшие прекрасной нежной сердцевиной, прозрачной, как лимонное желе, потрескивающей на зубах, сладкой и душистой на вкус. Сердцевина «тютза» очень освежала в сильную жару. Все горы были изрезаны, как болт резьбой, серпантинными арыками, где скапливалась вода после дождя, в которых выращивался рис: белый, голубой и красный. Чудеса, да и только. Рис выращивался крупный и очень вкусный. О хлебе там не имели никакого представления. А арыки были перегорожены перегородками из ила, прикрытыми метровой толщины сланцевыми плитами, по которым ходили крестьяне, обрабатывающие рисовые посадки. Рис китайцы обрабатывали по четырнадцать часов в день.

Мы приехали как раз к моменту сбора урожая, и мне пришлось наблюдать, как крестьяне и на низменных полях, и в чеках по склонам гор, аккуратно, серпами, срезают рис — двухметровые стебли, увенчанные колосьями. Обмолачивают они его очень просто, ударом снопа по краю большой бочки. С обратной стороны бочки и в ней самой был укреплен своеобразный экран, сделанный из циновок, чтобы уберечь каждое зернышко. Тщательно обмолоченный таким образом сноп, с двух-трех ударов о край бочки и тщательно проверенный на наличие зерен, аккуратно укладывался в стороне. Чего только не делал китайский крестьянин из этой бережно оберегаемой рисовой соломы: конусообразные шляпы, сумочки, корзины, блюда, емкости для хранения зерна и даже детские игрушки.

За две недели до уборки урожая со всех рисовых чеков спускается вода, которая уходит по небольшим ручьям и сливается в Янт-Цзы. А после уборки урожая на поля выпускаются «китайские тракторы», как мы называли лучших друзей китайских крестьян — спокойных и сильных, круторогих буйволов, которые, не спеша, волокут за собой соху с небольшим лемешиком, к которому, кажется, прилип китаец. Лемешек сохи подымает наверх корни убранного риса. Работа идет неспешно: буйвол своими мощными ногами успевает хорошо перепахать землю, да и удобрить ее навозом.