Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Через пару месяцев, мне пришлось докладывать послу, что часть летного состава явно небоеспособна: ребята орут по ночам, мечутся, днем ходят в подавленном настроении и явно пытаются удрать в сторону домиков, сооруженных мадам Чан-Кай-Ши. Панюшкин, как я сейчас понимаю, смертельно перепуганный требованиями, чтобы все было в порядке, дипломат литвиновской школы — эти люди явно отличались от тупоголовых выдвиженцев Молотова, покряхтел, поохал, а потом предложил прислать особо сексуально озабоченных ребят в советское посольство, где был определенный штат наших женщин. Для них нередко проводились танцы в зале, расположенном на первом этаже. Но летчикам нужно было прихватить с собой хорошие подарки или взять сумму денег, как предупредил меня сам посол.

Человеческое естество явно взорвало советскую мораль в условиях проклятого капиталистического окружения. Да и у нас в стране творился ужасный бардак, правда, не признаваемый и лакируемый. Такова была мораль. Словом, если «передовой вопрос» кое-как решался, то с пьянкой дело обстояло гораздо хуже.

Беда была в том, что бутылку коньяка нередко таскал в кармане депутат Верховного Совета СССР и прославленный ас-испытатель Степка Супрун, объявленный главнокомандующим всеми истребителями ПВО Чунцина. Таким образом, мы стали оба на общественных началах — он командиром, а я комиссаром. И как-то не с руки мне было гоняться за таким высокопоставленным лицом, которое оказалось весьма компанейским пьянчужкой и, прикатив на машине в расположение эскадрильи, постоянно сманивало пилотов в сторону китайского кладбища, где на крышке склепов, заросших розами, организовывало пьянки, плюс ко всему еще и оскорбляя религиозные чувства китайцев. Причем наши разгильдяи не убирали с тысячелетних надгробных плит пустые бутылки и объедки. Несколько раз я пробовал разговаривать со Степой. Он смотрел на меня своими голубыми глазами и дыша в лицо коньячным перегаром, клялся, что с утра в рот не брал, а то бормотал что-то про себя по-английски, думаю, честил меня во все корки, смеялся и хлопал по плечу, уверяя, что все в этой жизни проходит.

Со Степиным братом Федей мы учились в Качинской школе и спали на койках, стоящих рядом. Мы нередко подолгу разговаривали по душам после отбоя, потихоньку — «играли в шептуна», участвовали в спортивных соревнованиях по бегу, вместе переплывали гавани севастопольской бухты, и я хорошо знал, откуда Степа Супрун прекрасно знает английский язык, откуда в манерах и действиях четырех братьев Супрунов, двух летчиков, двух техников и их сестры, ставшей известной парашютисткой, столько хватки и отваги, чрезмерных даже для самого энергичного отряда славянского племени — украинцев.

Дело в том, что в конце девятнадцатого столетия отец Супрунов решил податься с лесистой и болотистой Сумщины на заработки в Северную Америку. Сначала семья жила в Канаде, а потом и в Соединенных Штатах, где в 1910 году родился мой ровесник Федя, а Степан был старше на четыре года. Федя рассказывал, что после переезда в Америку отец восемнадцать лет работал у капиталиста в ночную смену и почти полностью потерял зрение. После революции и Гражданской войны многим казалось, как и в начале нынешней перестройки, что перед Россией, над которой висит какой-то рок, открываются, наконец, блестящие перспективы. Супруны вернулись на Родину. Отец остался директором школы в Сумах, а дети подались в Москву, где им очень пригодилось идеальное знание английского языка — их второго родного, а главное, Супруны видели другую жизнь, которая придавала энергии и раскованности.

Свою летную карьеру Степан начинал не совсем удачно. После окончания летной школы в Смоленске, уже в строевой части, его, тогда сверхсекретный самолет И-5, дрянь, хуже которой трудно представить, коварно угнал в Польшу техник, оказавшийся агентом дефензивы. А может, ему просто надоело жить в Советском Союзе. Исходя из принципа: «Ни одного происшествия без виноватого», а также подозрительного происхождения Степана, которого до самой его смерти называли «американцем», старшего из братьев взяли чекисты. Одиннадцать месяцев Степа отсидел в московской тюрьме, где были собраны командиры из разных родов войск Красной Армии, но упорно отказывался признаться в сговоре со своим техником. Видимо, у чекистов не было производственного плана по признавшимся командирам, и Степан благополучно дождался Ворошилова, который нанес визит в тюрьму, обеспокоенный тем, что чекистский аппарат слишком часто стал хватать кадровых военных из-за всякой ерунды — болтовни, которую можно трактовать по-разному, или даже пьянки. Опросив офицеров, Климка принялся целыми пачками выгонять их из негостеприимных стен. Что ж, этот рассказ Супруна только лишний раз подтверждает, что машина для перемалывания людей всегда стояла у нас на запасном пути и всегда рвалась в бой, а воля отдельных людей, поставленная на место закона, превращала их в деспотов и преступников. Захотели — посадили, без всяких доказательств. Захотел Ворошилов выпустить и сделал это без лишних «формальностей» или глубокого изучения вины каждого.

Однако для Степана короткая беседа с Ворошиловым оказалась не просто ступенькой, которая помогла выбраться из трясины, но и лестницей наверх. Как известно, сильные мира сего любят тех, кого они очень сильно облагодетельствовали. Степан был назначен испытывать истребители, серийно выходящие с завода. И здесь ему довелось снова побеседовать с Ворошиловым и даже присутствовать на ужине, который давал красный маршал по поводу приема войсковой авиацией большого количества новых машин. Дальше в жизни Степы Супруна все пошло само собой — только не дури. Степа попал в струю и номенклатуру «сталинских соколов».

Что для него значили уговоры какого-то комиссара не злоупотреблять дружбой с Бахусом, или, по крайней мере, не втягивать в объятия этого гостеприимного бога рядовых летчиков, в присутствии которых Степа ругал политработников и находил особое удовольствие в том, чтобы дразнить их своими пьянками. Как-то, не выдержав, я попросил посла Панюшкина урезонить Степу. Панюшкин в своей обычной манере поулыбался, пообещал своим мягким, но внушительным голосом, что он с ним поговорит, но ничего не изменилось: то ли Панюшкин не поговорил, то ли Степе было плевать на эти разговоры. Все бы ничего, да вот то ли пьянка мешала Степе, то ли высокие обязанности государственного мужа, то ли природная аналитическая склонность, но летать в бой он не очень любил, особенно в неблагоприятную погоду или ночью — это была работа для «негров». Степа предпочитал околачиваться на командном пункте аэродрома или главном командном пункте города Чунцина, расположившемся на склоне горы под огромной скалой, где с помощью лучей мощных прожекторов пытался дирижировать «погоней» за японскими бомбардировщиками с земли или давал, используя знание английского языка, ценные указания и советы китайским командирам и позванивал на наш аэродром, солидным голосом интересуясь, как обстоят дела.

Словом у Степы были все возможности нарушать святой принцип системы ПВО, запечатленный в словах, начинающихся с названия первых букв этих славных войск: ПЕЙ ВОДКУ ОДИН. А эти же буквы, в обратном порядке, предупреждают: ОРГАНИЗУЕШЬ ВЫПИВКУ — ПОГОРИШЬ.

Так вот, возвращаясь в советское посольство в Чунцине, где я, молодой комиссар, еще вчера крестьянский паренек, внимательно слушаю советского посла Панюшкина. Отмечу, что с Панюшкиным и его семьей мне не раз приходилось обедать за одним столом. Едок из Панюшкина был плохой, он страдал болезнью желудка, которую ему позже излечили в Америке, сделав операцию. Ели мы обычно супец, пельмени, селедку, пили сок. На столе всегда стояли бутылки с разнообразным спиртным и рюмки, перевернутые кверху донышком. Посол предлагал желающим выпить, но я этим никогда не пользовался, выигрывая в уважении окружающих, но неизменно теряя в связях среди «нужных» людей, многие из которых питали пристрастие к спиртному.

Очень вхожим в семью посла был начальник штаба главного военного советника Павел Федорович Батицкий, здоровый мужик с рыкоподобным голосом, большим острым носом и серыми напористыми глазами, слегка смахивающий на медведя. Как-то раз он даже приводил врачей, когда Панюшкину стало плохо — прихватил желудок, прямо за столом и посольские врачи ничего не могли сделать. Как известно, Батицкий дослужился до Маршала Советского Союза и Главкома войск ПВО страны. Свои резкие и грубые манеры, как модно было в русской армии во все века, при медвежьей внешности, он умело дополнял лисьими повадками. Например, установил порядок, что прежде чем мне ехать к послу, я должен был побеседовать с Павлом Федоровичем, желавшим быть в курсе дела, потом, чтобы посол не заметил моей задержки в пути, он давал машину, и сильный американский «Плимут», ревя мощным мотором, за несколько минут подкатывал к воротам советского посольства. Вообще, наш огромный аппарат управления, по моим впечатлениям, процентов на девяносто занимается не делом, а играми, которые заключаются в вычислении того, кто что знает, а кто чего не знает, кто «прокололся», а кто сделал верный ход, и прочей аппаратной дребеденью.