Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Следует сказать, что находка, сделанная в пистончике погибшего комэска, имела самое непосредственное отношение к моим комиссарским проблемам. Должность комиссара весьма щепетильная: нужно следить и за политическим, и за моральным состоянием личного состава, воспитывать и вдохновлять, нередко становясь при этом поперек естественных человеческих порывов и при этом остаться добрым, мудрым и всем нужным дядей. Нелегко, правда же? Особенно, если учесть, что комиссаров, в силу этой их специфической роли, далеко не все любили, и не только среди бесшабашных, разнузданных, а то и грубых и жестоких командиров, но и среди лиц из высшего эшелона, которые сами вдохновляли комиссаров проявлять принципиальность. Об этих проблемах я еще расскажу. Но показателен пример Сталина: одной рукой он ставит многозначительную резолюцию на донесении особистов, в котором идет речь о том, что Тухачевский плохо отзывается о коммунистах и политработниках: «Не исключается, а значит, может быть», а другой сам же уничтожает тысячами чересчур самостоятельных и принципиальных политработников. Словом, быть комиссаром, своеобразным армейским коммунистическим священником, означало постоянно идти между Сциллой и Харибдой. Необходимость комиссаров признавалась, но их все время ставили на место. Вечный спор между религией и властью. Статус комиссара постоянно менялся: от безраздельной власти, когда приходилось туго, до роли подручного командирской касты, когда дела налаживались. Должность комиссара была интересна тем, что не было негативной ситуации или противного случая, который нельзя было бы не поставить ему в вину. Демагогия, пронизывающая всю жизнь нашей страны, проявлялась здесь в концентрированном виде.

А здесь, как назло, по дороге на аэродром в Ланчжоу-Фу имелся китайский дом терпимости, на случай посещения которого, судя по всему, и приготовил амуницию погибший комэск. С этим домом терпимости все получалось, как на грех. Он находился метрах в двадцати от дороги, по которой мы проезжали два раза в день на аэродром и с аэродрома. Впереди ехала трехтонка, в кузове которой на скамейках сидело десятка два молодых, полных сил, отлично питавшихся и оторванных от своих семей мужчин: летчиков и техников, не всем из которых предстояло вернуться домой. А на балконе двухэтажного здания, сложенного из самана, под брезентовым тентом стояли китайские красавицы, миниатюрные женщины, многие весьма смазливые, одетые в красивые шелковые халаты, с причудливо закрученными прическами, приходившие в возбуждение при появлении нашего грузовика. Женщины делали приглашающие жесты, всячески кокетничали и призывно кричали: «Маскау, ху-ля-ля!» Последнее слово, как нам объяснили, по-китайски означает: «Идите к нам!» Знакомое буквосочетание, звучащее в нем, которое можно прочесть в России на любом заборе, приводило в неописуемый восторг наших бравых пилотов и техников. Мы с командиром, плетясь за грузовиком на легковой машине «Форд-8» для присмотра за личным составом, только за голову хватались. А здесь еще гуманная мадам Чан-Кай-Ши, жена генералиссимуса, министр авиации Китая, узнав о прибытии большой группы советских летчиков, приказала соорудить для их повседневных нужд, недалеко от аэродрома, новые дома терпимости и укомплектовать их кадрами с полным объемом предоставляемых услуг. Немножко выручала нас наша разведка, которая сообщила, что коварные японцы и здесь напакостили, подсунув в дома терпимости, предназначенные для наших летчиков, женщин, зараженных венерическими заболеваниями. Да плюс ко всему был строгий приказ, запрещающий нашим летчикам посещать подобные дома, за невыполнение которого нарушителей сразу откомандировывали на родину с весьма неприятными препроводительными документами. По слухам, одна из эскадрилий понесла по этой причине немалые потери, после посещения борделя в Чунцине — всех откомандировали на Родину. Однако, когда я поближе познакомился с работниками оперпункта в Ланчжоу-Фу, то обнаружил, что японские диверсии их не так уж и напугали. Со знанием дела они описывали меблировку и убранство комнат в публичном доме, существующие там порядки. Например, альбом-справочник, где под фотографией каждой китайской красавицы был обозначен рост, вес, возраст и другие необходимые данные. Хорошо знали наши представители и цену услуг. В их рассказах чувствовался личный опыт. Например, бандершу, распределявшую товар, они называли «Мегера» и подробно описывали ее замашки. По этой же информации китаянки очень любили русских за их щедрость, что всегда связывали с широтой души, а я склонен относить к эффекту человека, который вырвался из темницы и спешит глотнуть воздуха, пока его не упрятали обратно.

В моей комиссарской работе мне немало помогало китайское небо в прямом и переносном смысле. Нужно же было чем-то заниматься по вечерам летчикам и техникам, если их не пускали поразвлечься, к чему постоянно призывал неуправляемый Корниенко. «Комиссар, я хоть раз схожу с китаянками поиграться». После моего отказа Корниенко начинал, как и вся Красная Армия, бурчать на комиссаров, которые мешают жить, не разрешая не выпить, ни закусить, не сходить к женщине. Но я усаживал Корниенко вместе со всеми любоваться вечерним китайским небом. А полюбоваться было на что. Важно выплывала огромная, как кубанский арбуз, желтая, как лица китайцев, мадам — Луна. Было видно как днем. Хуан-Хе серебрилась в лунном сиянии. На темно-голубом небе, иногда просто черном, проступали невиданно большие звезды в незнакомых нам сочетаниях созвездий. Не было привычных нам крестов да повозок — казалось, небо испещрено иероглифами. Все было удивительным, дразнящим и даже утомляющим своей необычностью. Находились знатоки созвездий, рассказывающие о них. И я бы сказал, что вечера мы проводили нескучно. Лишь Корниенко время от времени шумно вздыхал, как утомленный буйвол, тоскующий по ласке.

И здесь на мою комиссарскую голову свалился «отказник». Пока собирались в путь-дорогу, все были добровольцами, в том числе и адъютант эскадрильи летчик Беляков. Адъютант, собственно говоря, был у нас в эскадрилье маленьким начальником штаба. Все сказались добровольцами и во время опроса в одиннадцатом отделе Генерального Штаба Красной Армии. Но когда мы оказались в небольшом азиатском городке Хами с населением не более пяти тысяч человек, да еще с песчаным аэродромом, где мы собирали самолеты, да еще выяснилось, то это третий по численности город провинции Синцзянь, многие приуныли. Было не совсем понятно, зачем мы очутились в этом населенном скотоводами, торговцами и ковроделами, забытом Богом уголке, где в окружающей его пустыне даже дожди выпадают один раз в сорок лет. Зато пыльные бури, которые называются по-китайски «хуйто», поднимаются в воздух сплошной темной стеной, высотой в полтора километра. Все живое в этот момент отворачивается против ветра, прижимает голову к земле и закрывает глаза. После окончания бури вокруг верблюдов возникают сугробы песка. Туго приходится и людям. Два раза я пережидал такую бурю в добротно сделанной фанзе, окошко и двери которой были загерметизированы войлочными прокладками. И все равно, внутри было полно мельчайшего песка. Словом, настоящее раздолье в этих местах только скорпионам и фалангам, которых мы панически боялись по ночам, ограждаясь шерстяными подстилками и коврами. Прибавьте к этому рацион местных жителей, состоящий из хлеба и бараньего или воловьего мяса. Вода приходила по керамическим подземным трубам, ведущим к Хами с гор, белевших своими снежными шапками километрах в пятидесяти. В самом Хами воду брали из смотровых колодцев над подземным арыком и небольших озер. Наши летчики, измученные жарой, перегородили один из ручейков, направленных из подземного арыка в сторону пшеничного поля и устроили небольшое озерцо для купания. Но стоило в него окунуться, как все с криком повыскакивали — вода была ледяная. Видимо вся эта экзотика угнетающе подействовала на Белякова, и он заявил, что наотрез отказывается лететь дальше. Мы собрали партийное собрание и принялись прорабатывать Белякова, который сразу же сказал, что ничего подобного, вроде отказа от командировки, он комиссару не говорил, но лететь дальше, в самом деле, не собирается. Это хитрый маневр сразу напомнил всем чекистское прошлое Белякова: летное дело он освоил, перейдя из особого отдела. Мы вернули Белякова, у которого не выдержали горячее сердце и холодная голова, необходимые чекисту, домой, а Иван Карпович Розинка, бывший секретарем нашего партийного бюро, ведший то собрание, вскоре погиб в Китае.

Итак, мы задержались на аэродроме Ланчжоу-Фу. Это был очень большой грунтовой аэродром, протянувшийся километра на четыре между рекой Янт-Цзы и предгорьем. Аэродром не отличался высоким качеством, но выполнял свою функцию. Он находился на высоте 2800 метров над уровнем моря, и для взлета в разреженном воздухе увеличивался путь пробега, длиннее был и путь посадки. Аэродром продолжал строиться и расширяться, для чего, в частности, разрушалось древнее кладбище, имевшее, по уверениям самих китайцев, трехтысячелетнюю историю. Цифры на камнях, как нам объяснили, означают нумерацию поколений, а они переваливали далеко за сотню. Все желающие забирали прах своих предков и уносили их для перезахоронения в горы. Это было не трудно, в связи с тем, что китайцы хоронят неглубоко, всего до одного метра. Кладбище, по мере его уничтожения, накрывалось слоем привозного грунта и укатывалось огромным каменным катком, за которым тянулся своеобразный гидроуровень: длинное корыто, наполненное водой с обозначенными на стенках делениями, в котором плавали поплавки. Они при горизонтальном положении должны были совпадать с отметками на стенках корыта. Колоссальный каменный каток, диаметром метров шесть, шириной метров пять, а весом тонн в пятьдесят, сделанный из серого сланца, на который была одета громадная металлическая рама, тянули человек четыреста, запряженных как бурлаки, китайцев. По-моему, это были солдаты китайской армии из дивизии, сооружающей аэродром. Вообще выбор трудовой деятельности для рядового китайца был невелик: или в батраки к феодалу, или в рабскую неволю солдатчины. Бедно и плохо жил в массе своей древний, великий, мудрый и очень трудолюбивый китайский народ. Здесь на строительстве аэродрома я наблюдал, как китайцы, скрепленные веревками по десять человек, таскали землю в корзинах, укрепленных на концах палки, лежащей на плечах. Каждую десятку сопровождал надсмотрщик, который нещадно бил большой бамбуковой палкой всех замешкавшихся. Это до глубины души возмутило меня, но я почему-то не вспомнил наших колхозников, которые оказались, пусть и не подгоняемые бамбуковой палкой, но в достаточно унизительной неволе. Но это уже национальная традиция: молодые русские интеллигенты шли в отряды Гарибальди, а у себя дома не прочь были пользоваться услугами закабаленных мужичков. Здесь же я наблюдал ужасный случай: один из солдат, тянувших огромный каток, замешкался, и колоссальная каменная глыба превратила его буквально в лепешку. Практически осталось одно пятно крови. Жалкие останки собрали и выбросили в реку, напутствуя по-китайски: «Плыви к японцам».