О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бумаги, касавшиеся награждения поручика Лермонтова, дошли наконец до императора.
Николай Павлович был взбешен: поручик так и не попал в назначенный ему Тенгинский полк, монаршее пожелание счастливого пути посланному на смерть не осуществилось.
Слушая доклад, император не сумел сохранить того царственного величия, которое считал неотъемлемой своей принадлежностью. Он прервал доклад потоком отнюдь не царственной брани.
– Не сметь! – Николай Павлович долго искал подходящих выражений. – Не сметь, ни под каким предлогом… – Он перевел дыхание на новом потоке злобной брани: – Не сметь удалять от службы в полку!
Николай Павлович имел в виду все тот же Тенгинский полк, сызнова предназначенный для глубокого вторжения в неразведанные земли отчаянно храброго племени убыхов.
В один и тот же день, тридцатого июня 1841 года, в Петербурге произошли два события, совершенно незаметные в повседневной сутолоке столицы.
В ссылку в Новгород выехал коллежский асессор Герцен.
В военном министерстве дежурный генерал, граф Клейнмихель, не в первый раз подписывавший бумаги, касавшиеся поручика Лермонтова, внимательно перечитал заготовленное для подписи отношение. В сильно приглаженном виде воля императора была изложена витиевато, но вполне точно: «Его величество, заметив, что поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьей командой, повелеть соизволил сообщить вам о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку».
Генерал Клейнмихель четко подписал и присыпал подпись песком. Теперь бумага пойдет в Тифлис, к главному кавказскому начальству, генералу Головину; в Тифлисе перепишут и пошлют в Ставрополь, Ставропольский штаб разыщет поручика Лермонтова и…
Вот и вся отсрочка обреченному поручику.
Глава вторая
Мартынов вел прежнюю рассеянную жизнь – охотно участвовал в пикниках и кавалькадах, еще охотнее поддерживал непринужденные отношения со светской молодежью, ловил каждую сплетню, докатывавшуюся из Петербурга. Всякий раз, когда в Пятигорске обсуждалась какая-нибудь столичная амурная интрига, происшествие в среде гвардейских офицеров, новое назначение или милости императора, оказанные новоявленному счастливцу, Николаю Соломоновичу казалось, что он снова живет в этом манящем мире, полном волнений и надежд. Но суровая действительность тотчас вступала в свои права. Этот мир был так же далек от него, как его шутовская черкеска от кавалергардского мундира. Кавказский костюм и кинжалы, конечно, придавали ему оригинальность, но какими жалкими побрякушками приходится себя тешить!
Отставной армейский майор тайно ненавидел и юнкера Бенкендорфа и князя Васильчикова – не сегодня-завтра они вернутся в Петербург и будут по праву наслаждаться всем, что дает высший свет. Он завидовал князю Трубецкому: несмотря на царскую опалу, Трубецкой не отринут избранным обществом. Корнет Глебов, хотя и получил тяжелую рану, тоже остается баловнем судьбы…
Признаться, Николай Соломонович был готов завидовать даже поручику Лермонтову: за ним следует слава стихотворца. Но, поддавшись минутной слабости, Николай Соломонович тотчас обретал трезвость мысли: такой подозрительной славы он не взял бы и даром.
В часы, свободные от увеселений, Мартынов любил совершать уединенные прогулки за город. Шел и не мог отделаться от поглощавшей его мысли. Время идет, время уходит. Так и нет никакого пути в прежнюю жизнь…
Это вовсе не значит, что неудачник готов, как некоторые другие, ополчиться на покинутый мир. Личные невзгоды майора Мартынова – одно, служение России – совсем другое. Он умеет быть верноподданным, случись бы только повод доказать свою преданность престолу. А времена таковы, что на счету должен быть каждый благонадежный человек. От этих мыслей еще мучительнее становится прозябание в Пятигорске в полном бездействии.
Николай Соломонович относится с омерзением к жалким крикунам, сеющим смуту. А среди них были и есть отщепенцы, происходящие даже из благородного сословия. Взять хотя бы того же Лермонтова. Он справедливо осужден высшей властью. Почему же общество наблюдает сложа руки за тем, как закусивший удила писака продолжает развращать неопытные души, вливая в них страшный яд недовольства? Неужто никто не восстанет против разрушителя?..
Николай Соломонович все больше затягивал прогулку, ходил долго, быстро, до полного утомления, но обрести душевный покой так и не мог: время идет, время уходит.
Надо на что-нибудь решиться, – иначе, чего доброго, превратишься в пятигорского отставного старожила. Получив пенсион или сколотив копейку на службе, отставные офицеры и чиновники строят домишки, сдают квартиры приезжающим на воды, плодятся и благоденствуют. Чего лучше для отставного армейского майора? Но от таких мыслей холодело сердце…
Не забывалась и беседа с подполковником Кувшинниковым. Новых взглядов, а должно быть, изрядный дурак, если мог вообразить, что бывший кавалергард, когда-то удостоившийся милостивых шуток его величества, будет бегать по его поручениям и ловить захмелевших от вольномыслия зауряд-прапорщиков…
Николай Соломонович мечтал о другом. Иногда ему виделось, что он командует всей кавказской армией. Стремительно двигались войска, еще стремительнее скакал он, победоносный полководец, в Петербург. Вот он уже в Зимнем дворце, и сам обожаемый монарх встречает покорителя Кавказа… Иногда Николаю Соломоновичу видится, как он представляет государю проект истребления крамолы. Иногда он сам грудью встает против врагов престола, и вся Россия, спасенная от смуты, повторяет имя героя…
Мартынов утирает пот со лба. В Пятигорске стоит невыносимая июльская жара. Должно быть, от этой жары и родятся миражи. Никогда не бывало с Николаем Соломоновичем, чтобы стал бредить наяву.
А знойные дни идут один за другим, не принося облегчения. В Пятигорск съезжается все больше и больше публики. Едут из Москвы и из Петербурга. На бульваре то и дело появляются в сопровождении кавалеров аристократические дамы. Но какое кому дело до угрюмого молодого человека в черкеске! В лучшем случае на его долю падает рассеянный или снисходительный взгляд, и изысканная французская речь стихает вдали.
Жизнь идет мимо отставного майора. Он, кажется, начинает терять выдержку и терпение. Он сам себя не узнает на одиноких прогулках. Только суровый Машук, закутавшись в грозовые тучи, знает, может быть, что испытывает быстро шагающий путник.
А очнется Николай Соломонович, – перед ним все тот же Пятигорск, все то же общество, все те же жалкие вечеринки у Верзилиных, все те же сборища у Лермонтова, все те же равнодушные взгляды, которые изредка кидает на него поэт.
В Пятигорске усиленно развлекаются. Князь Голицын готовит, говорят, необыкновенный бал в городском саду. Все шумят и волнуются. Барышни хлопочут о туалетах. Обещаны танцы до утра. Получит ли приглашение армейский отставной майор?
Ресторацией завладела гвардейская молодежь. С завистью взирают на ярко освещенные окна гуляющие по бульвару. Николай Соломонович вхож в избранное общество, которое кутит в ресторации напропалую. Он пьет вровень с другими, но никогда не пьянеет. Некуда уйти от проклятой мысли: будут ли узнавать его завтра титулованные кутилы?
Он хотел до времени затеряться в Пятигорске, чтобы обдумать будущее, но будущее не открывалось.
Мартынов сидел у себя, когда к нему вошел Глебов.
– К Верзилиным сегодня пойдешь?
– Обойдется без меня…
– Что с тобой? – Глебов присмотрелся. – Или проигрался?
– Нимало! Надеюсь на выигрыш.
– А разве сегодня где-нибудь играют?
– Право, не знаю, – отвечал рассеянно Николай Соломонович.
Глебов пожал плечами и ушел из дому, весело насвистывая. Одиночество стало совсем нестерпимо. Лучше куда-нибудь на простор, чем метаться по комнате.
Когда Николай Соломонович проходил мимо дома Верзилиных, из открытого окна лились звуки вальса. Мелькали тени танцующих. В музыку ворвался громкий хохот. Мартынов шел к бульвару, но вдруг резко повернул по направлению к Машуку. Из окон верзилинского дома снова слышался смех.
Николай Соломонович долго шагал в темноте, стараясь ни о чем не думать. Но одна мысль, где-то долго таившаяся, неведомо откуда пришедшая, не давала покоя… Мысль была смутная, но назойливая. Мартынов хорошо знал, как она вползла: вкрадчиво и незаметно.
«А что, если…» – так всегда это начиналось, а далее наступал полный хаос. В этом хаосе мешалось все – мысль о подвиге и о мести, и гогочущий юнкер Бенкендорф, и триумфальное возвращение в высший свет… «А что, если…» – снова начинал Николай Соломонович и пугался продолжения: в памяти вставала нелепая фигура поручика Лисаневича. Он не хотел и не мог иметь ничего общего с этим персонажем из провинциальной мелодрамы… Мысль путалась, обрывалась, исчезала, но когда подкрадывалась снова, Мартынов наверное знал: кончится тем, что, таясь от самого себя, он будет думать о Лермонтове. Разрушитель налицо. Общество должно защищать себя от разрушителей. Но где избранник, который против него восстанет?
