О душах живых и мертвых - Алексей Новиков

– Господин Кинжал… – начал Лермонтов.

В это время князь Трубецкой, сидевший за роялем, вдруг оборвал игру. Слова поэта прозвучали неожиданно громко, на всю гостиную.

Мартынов быстро подошел.

– Сколько раз я просил вас, – резко обратился он к поэту, – прекратить ваши шутки, особенно при дамах!

Не ожидая ответа, Николай Соломонович быстро отошел.

– Что с ним? – удивился Пушкин.

– Ох, язык ваш – враг ваш! – наставительно сказала Лермонтову Эмилия Александровна и погрозила ему пальчиком. – Смотрите, Мартынов вне себя!

– Пустяки! – отвечал Михаил Юрьевич. – Если не сегодня, то завтра мы опять будем приятелями.

Трудно было этому не поверить. Все давным-давно привыкли к карикатурам Лермонтова. Никто не обратил на случившееся никакого внимания.

Эмилию Александровну снова приглашали нарасхват. Даже Мартынов участвовал в кадрили.

Михаил Юрьевич сидел с Пушкиным все у того же ломберного стола. Поэт рассеянно наблюдал за танцующими. Глянул на Мартынова и, кажется, совсем о нем забыл.

– Итак, опять в дорогу, Михаил Юрьевич? – спросил Пушкин, подумывавший о том, как бы ему улизнуть с этого ничем не примечательного вечера.

– Дорога не дальняя, – отвечал поэт. – Может быть, опять заеду в Пятигорск. Я без устали навожу справки в Петербурге: отпустят ли меня наконец в отставку? Теперь бабушка моя согласна хлопотать.

– Ну, а коли другая бабушка надвое скажет? – Пушкин улыбнулся. – Что тогда станется с музами?

Лермонтов молча пожал плечами.

За ужином разговор стал общим. Желали счастливого пути отъезжающему поэту, пили за его здоровье.

– Михаил Юрьевич! – воскликнула юная Наденька. – Неужто вы не попадете на голицынский бал?

Приглашения на этот бал, назначенный на пятнадцатое июля, жаждали все дамы и страшно волновались. В городском саду сооружался зеркальный павильон; говорили о фантастической иллюминации и прочих сюрпризах, заготовленных сановным устроителем.

На этом и сосредоточились все разговоры за столом.

После ужина сразу стали расходиться. Молодые люди вышли на улицу шумной толпой.

– Михаил Юрьевич, – подошел к Лермонтову Мартынов, – имею к вам недолгий разговор.

Пропустив вперед остальных, он пошел рядом с поэтом.

Глава четвертая

На следующее утро, едва Лермонтов проснулся, к нему явился Глебов. Корнет имел торжественно-официальный вид.

– Я к тебе от Мартынова. Он требует удовлетворения.

Михаил Юрьевич глядел на него и ничего не мог понять.

– Какого удовлетворения? Ты с ума сошел или Мартынов взбесился?

– Прошу оставить этот неуместный тон. Майор Мартынов избрал меня своим секундантом.

Поэт еще раз глянул на Глебова с полным недоумением. Глебов был подчеркнуто холоден. Все это не походило на шутку.

– Стало быть, ты серьезно явился с вызовом? – медленно сказал Лермонтов, все еще не веря собственным ушам.

– Могу ли я передать, что вызов принят?

– Конечно…

Михаил Юрьевич помнил, как вчера в разговоре на улице петушился Господин Кинжал. Но, казалось, то было обычное его фанфаронство. Оказывается, Мартышка всерьез набивается на дуэль. Какая муха его укусила? А может быть, Глебов либо не протрезвился со вчерашнего вечера, либо сызнова пьян?.. Ему хотелось подойти к Глебову и хорошенько его тряхнуть. Но корнет, едва присев, снова поднялся, считая свою миссию оконченной.

– Можешь передать, – сказал Лермонтов, – что я готов дать господину Мартынову любое удовлетворение. Но стрелять в Мартышку не буду: слишком много чести!

– Прошу назвать своих секундантов…

Корнет Глебов до конца выдержал официальный тон и вскоре покинул флигель поэта.

Едва заслышав голос возвращающегося сожителя, Николай Соломонович, все это время шагавший по комнате, непринужденно присел к столу. Глебов подробно изложил ему свой разговор с Лермонтовым.

– Говорил он, между прочим, – вспомнил в заключение корнет, – что на дуэль готов, а стрелять в тебя не будет… – Глебов замялся и счел за лучшее не передавать мотивировку поэта.

– Надеюсь, ты не продолжал разговора на эту тему?

– Само собой… – Глебов, выполнив поручение, теперь казался несколько смущенным. – Право же, Николай Соломонович, не нравится мне вся эта затея. Куда бы лучше покончить дело миром да произвести салют дюжиной шампанского.

– Миром? – переспросил Мартынов. – А потом господин Лермонтов сызнова начнет свои всем надоевшие шуточки? Слуга покорный!

– Однако ж до вчерашнего дня ты сам не высказывал никакого недовольства… – Глебов, не отличавшийся остротою мысли, видимо, был в нерешительности. – Как благородный человек и офицер, – продолжал он, – я выполнил твою просьбу, разумеется, не отказываюсь от секундантства, но думаю, что теперь, после вызова, примирение не умалит твоей чести.

– Ты плохо знаешь Лермонтова, – спокойно объяснил Мартынов, хотя заметно было, что рассуждения корнета начинают его раздражать. – С Лермонтовым не может быть никакого примирения… Если я до сих пор терпел, то – сам можешь убедиться – мое терпение он использовал для новой своей назойливости. Но всему приходит конец. Я лучше тебя знаю: примирение он сочтет малодушием с моей стороны и сделает поводом для новых нападок. Нет, примирение исключено. Советую тебе к этому не возвращаться. А условия дуэли, которых я потребую, покажут этому шутнику, что я шутить не намерен…

Николай Соломонович вздохнул с облегчением, когда отделался от собственного секунданта.

А дело уже шло своим чередом. Секунданты совещались. Корнет Глебов и князь Васильчиков, избранные Мартыновым, Столыпин и князь Трубецкой, уполномоченные Лермонтовым, оказались в нелегком положении. Все было нелепо в этой неожиданно вспыхнувшей истории. Из присутствовавших на вечеринке у Верзилиных никто не заметил столкновения. Никто не знал подлинных слов Лермонтова, приведших к дуэли. Никто не знал сущности разговора, состоявшегося между противниками после ухода от Верзилиных.

Мартынов твердил одно:

– Я оскорблен не шутками господина Лермонтова, ибо они не задевали моей чести, а отказом прекратить эти шутки.

Лермонтов, приняв вызов, заявил, что он предоставляет секундантам полную свободу действий и готов принять любые условия. Едва уладив вопрос о секундантах, поэт ускакал на своем Черкесе.

Секунданты совещались. Они не могли не понимать, что ссора, после которой прозвучало роковое слово «удовлетворение», перестает быть пустяковой. А позиция, занятая Мартыновым, была, очевидно, уязвима: если шутки Лермонтова, как он сам говорил, не были оскорбительны для его чести, то и отказ прекратить эти шутки также не мог оскорбить честь Мартынова. Но как ни слабы были доводы Николая Соломоновича, они являлись для него единственно возможными. Признай он шутки Лермонтова оскорбительными для своей чести, каждый секундант мог бы спросить: почему же он терпел эти оскорбления так долго? Стало быть, либо шутки действительно никак не затрагивали чести отставного майора Мартынова, либо, столь долго мирившись с ними, он, безусловно, потерял право на удовлетворение.

Короче говоря, Мартынов противоречил сам себе. Но не мог же он объяснить, что замышляет выстрел, эхо которого должно докатиться до Зимнего дворца! Если же поручик Лермонтов, столь превозносимый почитателями, станет участником банальной офицерской стычки, тем лучше окажется задуманная ловушка.

Секунданты все еще совещались. На них легла огромная ответственность. Они отвечали собственной честью за правильное проведение поединка.

Существовали специальные дуэльные кодексы, которые строго регламентировали каждый шаг участников дуэли. Правда, во всех просвещенных государствах поединок приравнивался законом к уголовному преступлению. Но в тех же самых государствах беспрепятственно выходили в свет дуэльные кодексы, в которых восхвалялись и утверждались «рыцарские» обычаи дуэли.

При всем разнообразии в подробностях дуэльные кодексы сходились в одном: секундантам разрешалось участвовать в поединке не иначе, как установив достаточную причину, то есть наличие безусловного оскорбления чести. Установив самое оскорбление и его степень, секунданты обязаны были решить, соответствуют ли выдвинутые противниками условия дуэли тяжести нанесенного оскорбления.

Как правило, например, при дуэли на пистолетах каждому противницу предоставлялось право только на один выстрел.

Об этом говорилось в знаменитом дуэльном кодексе графа Шатонильяра, выпущенном недавно во Франции и торжественно скрепленном подписями представителей самых знатных фамилий. Об этом говорилось решительно во всех прочих кодексах. Разумеется, с дуэльными обычаями были хорошо знакомы светские молодые люди – и Алексей Аркадьевич Столыпин, и князь Александр Илларионович Васильчиков, и другие участники.

Глебов передал вызов Лермонтову четырнадцатого июля, ранним утром. С того часа у секундантов не было ни минуты покоя. В спешке получилось как-то так, что Мартынов без возражений присвоил себе право оскорбленного, а следовательно, и право на то, чтобы продиктовать условия поединка.