Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - Андрей Андреев

Для М. А. Бакунина приезд в Германию, решение о котором он принял под прямым влиянием Станкевича, также означал одну из переломных вех жизненного пути. «Теперь спешу в Берлин, где должна начаться моя новая жизнь, — писал он с дороги. — Я уверен, что мне будет хорошо там, потому что я всею душою предался науке, а наука для меня — не только одно отвлеченное занятие, но и жизнь вместе»[605]. Как и другие члены кружка, Бакунин ждал от Берлина нравственного возрождения, преодоления духовного кризиса.

К троим друзьям в октябре 1840 г. присоединился четвертый — М. Н. Катков. Его дорожные письма, как и у Бакунина, показывают, какие глубокие надежды он питал от встречи с Германией, и какие восторженные чувства его при этом охватывали. Едва прибыв в Любек на пароходе, Катков спешит поделиться переполнявшими его впечатлениями с родными: «Никогда не забуду я того чудесного чувства, которое овладело мною, когда я вступил, наконец, в немецкую землю… Живописные места, поля, которых зелени почти нисколько не повредила осень, веселые деревеньки с остроконечными башнями, чудесные домики, повсюду разбросанные, все это меня радовало почти до безумия… Я не знаю, что со мною было, когда мы въехали через массивные ворота в тесную улицу, застроенную высокими узкими старинными готическими домами, испещренными, с различными вычурами, выемками, со многими ярусами, выступающими один над другим, слитыми в одну чудно-странную стену… Мне казалось, что я каким-то волшебным очарованием был перенесен в середину средних веков… Чудо, чудо как хорошо!»[606].

В зимнем семестре 1840–1841 гг. началось совместное посещение друзьями лекций в Берлинском университете. Бакунин и Ефремов записались в студенты вместе 31 октября, И. С. Тургенев вторично занес свое имя в матрикулы 18 ноября, а М. Н. Катков — 25 ноября 1840 г. О планах на семестр Тургенев чуть раньше сообщал Бакунину: «Нам надо будет заняться древними языками. Нам надо будет работать, усердно работать в течение зимы. Я надеюсь, мы проведем ее прекрасно. Университет, занятия, а вечером будем сходиться у твоей сестры, ходить слушать хорошую музыку; составим чтения; Вердер будет к нам приходить. Постой, дай перечесть, сколько месяцев наслаждения, с 1-го октября по 1-e мая — 7 месяцев, 210 дней!» [607].

Бакунин сразу же познакомился и подружился с Вердером. Герцену в октябре 1840 г. он писал: «Какой он славный человек! Дух, знание стало в нем плотью, в нем так много Gemüthlichkeit, не той, которая противополагая себя разумному содержанию духа, выдает себя за истину, но той, которая вытекает из живого свободного единства знания и жизни, не мертвая буква, но плод религиозного, внутреннего стремления. Я надеюсь сблизиться с ним и ожидаю от него много пользы как в интеллектуальном, так и в нравственном отношении»[608]. В этом семестре Бакунин намеревался слушать у Вердера курсы логики и истории новой философии (т. е. те же, что раньше посещали Станкевич и Грановский), а кроме того эстетики у Готы, учения о Боговоплощении у Ватке, физики, новейшей истории, заниматься фехтованием и верховой ездой. Над гегелевской логикой Бакунин и Тургенев сидели вместе: «Мы живем с ним в одном доме, в третьем этаже, в одном коридоре друг против друга и работаем вместе от раннего утра до позднего вечера» [609]. По вечерам они действительно ходили в гости к сестре Бакунина, чтобы послушать музыку, предпочитая всем композиторам Бетховена.

В марте 1841 г. Катков уже пытался подвести первые итоги своей учебы: «В продолжение зимнего семестра я, слава Богу, выслушал целый курс логики, слушал прилежно, записывал, составлял лекции, теперь рассчитываюсь с собой. Живое и серьезное занятие философией не так как прежде — пошлое, брошюрочное, благотворно и глубоко подействовали на меня. Но надобно еще много и много поработать мне: в течение каких-нибудь трех месяцев никакая сила не может овладеть таким предметом — лекции же летели так быстро, так ярко, так ослепительно — ни на минуту нельзя остановиться и укрепиться» [610]. И его любимым профессором был тогда Вердер. В отправляемой им в Петербург для публикации в «Отечественных записках» корреспонденции под заглавием «Берлинские новости» Катков описал чествование Вердера студентами после его последней лекции в семестре, когда те дружно исполнили посвященную профессору серенаду. «Чудное это было мгновение! Кто участвовал в нем, тот никогда не упустит его из воспоминания. Все эти люди, чуждые друг другу, разнохарактерные, разноплеменные, слились в одно великое семейство… На всех лицах пламенело вдохновение, и в глазах всех или светились слезы, или сверкал огонь. Все чувствовали себя в каком-то новом элементе»[611].

Таков был университетский Берлин начала 1840-х гг. — этика чистой науки, философское устремление к познанию мира сочетались в нем с юношескими романтическими чувствами, которые профессора охотно делили со студентами. «Русский философский кружок» в Берлине поэтому был лишь частью этого общего духовного порыва. И, быть может, самое трогающее душу свидетельство об истинной духовной близости студентов и их наставников, равной которой едва ли можно было найти в другом университете, находим мы в переписке И. С. Тургенева, где он описывает, как сообщил Вердеру о смерти Станкевича со словами: «В нем также умерла и от Вас частица» и услышал его ответ: «Я чувствую это. Я на полпути своей жизни: мои лучшие ученики, мои питомцы умирают, разве я переживу их!»[612].

Весной 1841 г. Тургенев должен был выехать в Россию и, несмотря на всё желание, вернуться в Берлин ему больше не удалось. Каникулы летом того же года остальные члены кружка вновь провели в путешествиях: Катков вместе с Ефремовым выехал на воды в Тюрингию, а Бакунин побывал на Рейне, в Галле и Дрездене; в это время он познакомился с семействами Елагиных и Языковых, приехавших в Германию на свадьбу В. А. Жуковского. К началу зимнего семестра 1841 г. все трое опять съехались в Берлине и узнали, что у Вердера, да и вообще у гегелевской философии здесь появился серьезный соперник.

Главным университетским событием конца 1841 г. явился приезд в Берлин Ф. В. Шеллинга, приглашенного в университет для чтения философии и покинувшего Мюнхен, где он до этого преподавал без малого пятнадцать лет. В Мюнхен к Шеллингу устремлялись многие русские путешественники: так, осенью 1835 г. во время своей поездки по немецким университетам у него побывал М. П. Погодин, который встретил философа «в большой, прекрасной аллее, между городом и дачей, в виду снежных Тирольских гор». «Русский пилигрим, я пришел к вам на поклонение», — воскликнул тогда Погодин и нашел у Шеллинга ласковый прием, хотя не смог ему достоверно объяснить почему в российских университетах не преподавалась тогда не только его, но и никакая другая философия[613]. Несмотря на это, интерес к философской системе Шеллинга в русском обществе, и в том числе в среде Московского университета, был огромен, и даже поклонник Гегеля Н. В. Станкевич летом 1839 г. хотел специально заехать в Мюнхен, чтобы только «поговорить с Шеллингом, если не удастся застать его лекций»[614].

После приезда Шеллинга в Берлин первым из русских его навестил Бакунин, передав поклон от А. П. Елагиной, с которой философ прежде виделся в Карлсбаде. Их беседа продолжалась около получаса, Шеллинг интересовался занятиями Бакунина в Берлинском университете и пригласил к себе на лекции, а также к более близкому знакомству. 15 ноября 1841 г. состоялась первая лекция Шеллинга в Берлине, запись которой, сделанная Катковым, в переводе на русский язык была вскоре опубликована в России[615]. Свежее впечатление от этой лекции передает письмо Бакунина: «Очень интересно, но довольно неопределенно и даже не совсем по душе, однако этого теперь я не хочу заключать — я буду его беспристрастным слушателем»[616]. русские студенты обсуждали эту лекцию дома у Бакунина вместе с их немецкими приятелями. Начало курса обещало схватку между новой «философией откровения», которую собирался читать Шеллинг, и гегелевской диалектикой, к представителям которой относилось большинство берлинской профессуры.

Наибольшее влияние среди русских слушателей курс Шеллинга оказал на М. Н. Каткова, который, как и Бакунин, постарался сблизиться с профессором, был принят в его доме и даже ухаживал за дочерью Шеллинга [617]. Эти лекции дали, наконец, Каткову выход из давно нараставшего кризиса философского мировоззрения, ощущения, что гегельянцы «застряли в одной форме, формальничают и ворочают категориями, а в сущности выходит мыльный пузырь». «Шеллинговы лекции имеют для меня великое значение, — писал Катков брату. — Я слушал их с жадностью: столько глубокого, оригинального, поучительного! У меня открылись глаза на многое, на что прежде были закрыты… Я много трудился за Шеллинговыми лекциями и владею теперь лучшей тетрадью в Берлине, так что у меня со всех сторон выпрашивают ее для изучения…»[618]. в России этот его конспект по «философии откровения» также вызвал немалый интерес: о нем, например, упоминал А. И. Тургенев в письме к П. А. Вяземскому. Глубокое увлечение Каткова Шеллингом привело к серьезным идейным расхождениям и охлаждению в личных отношениях с другими бывшими членами кружка Станкевича. «Смотри, брат, не поддавайся берлинской философии, которую собирается привести к нам Катков», — предупреждал Белинского Грановский[619].