Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - Андрей Андреев

О том, что результаты восприятия позднего Шеллинга русской учащейся молодежью могли быть и совершенно иными, показывает позиция Бакунина. Обещавший быть «беспристрастным слушателем», Бакунин уже в середине следующего 1842 г. готовит свою ставшую знаменитой статью «Реакция в Германии», в которой причисляет учение Шеллинга к одному из оплотов консервативных сил, стоящих на пути грядущих социальных преобразований. Как видно, взгляды Бакунина в этот период быстро эволюционировали в сторону радикализации, что как будто не следовало из характера его занятий в Берлинском университете, где перед началом зимнего семестра 1841–1842 г. он планировал, кроме Шеллинга, посещать лекции Вердера и Ранке, заниматься политической экономией и латынью и был по настоящему увлечен своей учебой («Работы много, но она не пугает меня, я теперь привык много работать и предметы-то (кроме латинского языка) все такие интересные» [620]). Но уже весной 1842 г. Бакунин покинул Берлин и переехал в Дрезден, где вошел в круг левых гегельянцев. В итоге, именно тогда определился тот путь, который сделал Бакунина в 1844 г. политическим эмигрантом, отказавшимся вернуться в Россию и вновь ступившим на родную землю в кандалах (после ареста в 1849 г. его передали России австрийские власти), лишь для того, чтобы потом опять бежать оттуда[621].

М. Н. Катков проучился в Берлинском университете на один семестр дольше Бакунина: в летнем семестре 1842 г. он, помимо философии, занимался древними языками, в особенности греческим, слушал лекции по истории живописи и археологии, что, вероятно, было навеяно историческим содержанием курса Шеллинга. Нельзя не заметить, как пробудившееся тогда у Каткова под влиянием эстетики Шеллинга увлечение античной культурой отозвалось гораздо позже в пропагандировании им системы классического образования в 1860-е гг. Весной 1842 г. Катков стал свидетелем поступления в Берлинский университет новой группы выпускников Главного педагогического института, о которых отзывался в письмах с большой симпатией. В конце того же года он вернулся в Россию.

Продолжавший учебу в Берлине, последний «осколок» кружка Станкевича, А. П. Ефремов, пробыл там еще год, до весны 1843 г. Основной специальностью Ефремова была историческая география, которой он занимался под руководством профессора К. Риттера, а затем в Иенском университете защитил диссертацию на степень доктора философии «Помпоний Мела и его знания об Африке»[622]. Однако одному ему в Берлине оставаться не пришлось — на смену Бакунину и Каткову в 1842–1843 гг. сюда приезжают на учебу новые представители той же среды московских салонов, где разворачивались споры западников и славянофилов. Летом 1842 г. в Берлин прибыл магистр юридического факультета Московского университета А. Н. Попов, близкий к славянофилам, в будущем видный историк, археограф, правовед, отъезд которого из Москвы стихами провожал К. С. Аксаков[623]. Попов учился в Берлинском университете один год, до июля 1843 г., сдружившись здесь с Ефремовым, посещая дома Ранке и Шеллинга[624]. На лекциях в конце лета 1842 г. Ефремова и Попова встречал С. М. Соловьев, который тогда только что окончил Московский университет и выехал за границу в качестве домашнего учителя семьи Строгановых. В Берлине Соловьев пробыл лишь несколько недель, не записываясь в студенты, и успел «прослушать по нескольку лекций всех знаменитостей здешнего университета»[625]. В ноябре 1842 г., не без влияния Каткова, к Попову присоединился товарищ последнего по Московскому университету В. А. Елагин, сын А. П. Елагиной и брат по матери И. В. и П. В. Киреевских. Берлинский университет Елагин оставил одновременно с Поповым в июле 1843 г. и уехал в путешествие по славянским землям, желая получить нужную подготовку, чтобы занять кафедру истории и литературы славянских наречий в Москве [626]. А в мае 1843 г. в Берлин после окончания Московского университета приехал еще один славянофил, входивший в кружок Елагиных, а впоследствии в молодую редакцию «Московитянина», писатель и собиратель народных песен М. А. Стахович (он пробыл в Берлинском университете до января 1844 г.).

Кроме того, в зимних семестрах 1842–1843 и 1843–1844 гг. в число берлинских студентов записался С. С. Джунковский (летний семестр 1843 г. он провел в Гейдельберге). Сын известного ученого-агронома, выпускник Петербургского университета, Джунковский смог отправиться на учебу в Европу благодаря командировке, полученной от С. С. Уварова, для изучения состояния низших и средних учебных заведений. В Берлине он особенно тесно общался с Шеллингом. Питая самые чистые намерения знакомить иностранцев с православием, Джунковский впоследствии в Риме сам попал под влияние иезуитов и после пятилетних занятий богословием, принял сан католического священника. Живя в 1850-х гг. в Париже, Джунковский действовал как один из видных адептов распространения католицизма в России, хотя его проекты соединения церквей не одобрялись Ватиканом. В конце жизни в Штутгарте Джунковский сблизился с православным священником, законоучителем великой княжны Ольги Николаевны, протоиереем Иоанном Базаровым, который вернул его в лоно православия[627].

Итак, на рубеже 1830—1840-х гг. в Берлине произошло знаменательное и далеко не случайное совмещение эпох, когда блестящая пора лучшего в Европе университета совпала с годами начала философского «великого спора» о России между западниками и славянофилами. Многие из общественных деятелей, которые вели этот спор, непосредственно могли опираться на знания, полученные ими во время учебы в Германии. Иными словами, с одной стороны, Берлин притягивал мыслящую, наиболее активную часть русского общества 1830—1840-х гг., которая пыталась найти там ответ на свои духовные поиски, с другой стороны, этот университет и его выдающиеся ученые сами оказывали обратное влияние на Россию через идеи и теории, которые впитывали их русские ученики и пытались применять на отечественной почве. Для 1830-х гг. основной акцент во влиянии Берлинского университета определяла господствовавшая там гегелевская философия; в первой половине 1840-х гг. ее потеснила «философия откровения» Шеллинга, который сам по себе представлял ту интеллектуальную громаду, на поклонение к которой в Берлин ехали многие будущие творцы «общественного мнения» России.

Одним из последних таких замечательных общественных деятелей и ученых, учившихся в Берлине в 1840-е гг., был П. Н. Кудрявцев, студент Берлинского университета с мая 1845 по апрель 1846 г., ученик Грановского, сменивший его впоследствии на кафедре всеобщей истории в Московском университете. Как и большинство его соотечественников, Кудрявцев слушал в Берлине лекции Ранке и Вердера, но особенно восхищен был преподаванием Шеллинга, мысль которого, по выражению Кудрявцева, была «светла как день». Уделяя много времени занятиям философией, Кудрявцев писал домой: «Да и нельзя здесь не заниматься философией: здесь она в самой атмосфере. В Берлине как надобно каждый день обедать, так надобно заниматься философией»[628]. Эти и другие обобщающие суждения Кудрявцева из его писем к отцу раскрывают причины и суть успешного воздействия Берлинского университета на русскую науку тех лет. Здесь влияла, прежде всего, сама созданная атмосфера и инфраструктура науки, при которой, по словам Кудрявцева, можно сделать «вдвое больше сравнительно с тем, что делал в Москве», где всё — от организации учебного процесса до работы библиотеки — максимально удовлетворяет потребностям студентов как исследователей, участников научного поиска. «Я больше и больше привыкаю к Берлину и вместе привыкаю думать, что едва ли есть место более удобное для ученых занятий», — заключал Кудрявцев[629].

Неудивительно, что степень влияния Берлинского университета на русскую науку оказалась столь высока. Не говоря уже о всех тех ученых, которые были на средства Министерства народного просвещения подготовлены здесь для российских университетов и других высших школ, нужно отметить, что даже общественные деятели, учившиеся в Берлине за свой счет, сохраняли в России свой интерес к науке и всходили на университетские кафедры. Из упомянутых нами выше участников «берлинского филиала» кружка Станкевича только Бакунин оказался полностью чужд российским университетам. В Москве преподавал не только Грановский, но и М. Н. Катков, в 1845–1849 гг. занимавший должность адъюнкта по кафедре философии, и А. П. Ефремов, в 1844–1848 гг. ставший первым в России университетским преподавателем географии как самостоятельной науки и следовавший здесь идеям своего учителя К. Риттера. Кроме того, ученых мест в Московском университете в 1840-е гг. искали И. С. Тургенев (известна его попытка сдать при университете магистерские экзамены по философии), А. Н. Попов и В. А. Елагин (весной 1843 г. попечитель С. Г. Строганов обещал предоставить Попову кафедру философии, а Елагин надеялся поступить адъюнктом на кафедру славяноведения [630]). Как уже упоминалось, просил о своем зачислении в «профессорские стипендиаты» по истории Я. М. Неверов, который по возвращении в Россию целиком посвятил себя педагогике. Но даже в судьбе тех людей, которые в результате покинули поприще науки, ушли в литературную, политическую или религиозную деятельность (И. С. Тургенев, М. А. Бакунин, В. С. Печерин, С. С. Джунковский и др.), студенчество в Берлинском университете сыграло большую роль. Конечно, много выдающихся имен русской истории было и среди гостей университета, не ставших студентами (С. М. Соловьев, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, А. И. Тургенев и др.), но все равно следует помнить о том отличии, которое уже обсуждалось во Введении: студенческая учеба требовала длительных и регулярных занятий, упорного труда, использующего все возможности, которые предоставлял университет, а потому предполагала имматрикуляцию, и обсуждавшиеся выше примеры, в которых описывался характер учебы русских студентов в Берлине, служат лишним тому подтверждением[631].