Остров - Робер Мерль

Стремясь как можно точнее выразить свою мысль, Уайт на миг задумался, потом сказал:

— Я считаю, что он нехорошо поступает с таитянами.

Он не сказал «с черными». Как и Парсел, он говорил «таитяне». Только они двое из всех островитян-британцев соблюдали этот нюанс:

— Но почему же вы не голосовали против него? — нетерпеливо вырвалось у Парсела. — При желании вы могли бы помешать совершиться преступлению.

— Я не хотел голосовать против него.

— Почему?

Уайт снова подозрительно взглянул на Парсела. Очевидно, он решал про себя, не граничит ли эта настойчивость с презрением и посмел бы Парсел задавать такие вопросы «чистокровному» британцу. Но так как Парсел спокойно выдержал его взгляд и терпеливо ждал ответа, Уайт успокоился. И торжественно провозгласил:

— Маклеод сделал мне большое одолжение.

— Какое же? — невозмутимо спросил Парсел.

Он догадался, что Уайт колеблется, понял причину этого колебания и твердо решил довести свои расспросы до конца.

— Поймите, — начал Уайт, — сначала на судне матросы надо мной издевались… — И быстро добавил: — Из-за моего имени.

Как это в его духе! Уайт не сказал «из-за моей желтой кожи и раскосых глаз». А сказал «из-за моего имени», будто только в его имени и была причина всех зол.

— Ну и что же?

— Маклеод никогда надо мной не издевался.

«Очевидно, сообразил, что это небезопасно, — подумал Парсел, — и вот из-за такого пустяка, из-за того, что Маклеод предпочел не участвовать в травле, из-за благодеяния, которое вовсе и не благодеяние даже, Уайт преисполнен глубочайшей к нему благодарности…»

— Значит, после смерти Рассела вам помог именно Маклеод? — спросил Парсел, взглянув Уайту прямо в глаза.

Расселом звали матроса, которого Уайт прикончил в драке ударом кинжала за то, что тот посмел над ним издеваться.

— Вы это знали? — удивленно пробормотал Уайт.

Парсел утвердительно кивнул головой, и Уайт, потупившись, пояснил:

— Нет, Маклеод ничем особенно мне не помог. Не больше, чем другие. — И добавил: — А вы вот знали и ничего не говорили!

С минуту он стоял молча, не подымая глаз. Потом посмотрел на Парсела и произнес без всякой связи с предыдущим разговором:

— Я вас не любил.

— Почему? — спросил Парсел. — Я ведь никогда над вами не смеялся.

— Нет, один раз посмеялись, — возразил Уайт, в упор глядя на Парсела своими раскосыми глазами. Но, будучи человеком щепетильным, пояснил:

— По крайней мере мне так показалось.

— Я смеялся? — удивленно воскликнул Парсел.

— Помните, на «Блоссоме», когда мистер Мэсон сделался капитаном, я пришел к вам и сказал, что капитан ждет вас к завтраку.

— Ну и что дальше?

— Вы насмешливо подняли брови.

— Я?! — озадаченно переспросил Парсел.

И вдруг вспомнив, воскликнул:

— Вовсе я не над вами смеялся. Мне стало смешно, что Мэсон присвоил себе титул, на который не имел никакого права! — Он добавил:

— И вот из-за этого-то вы перешли в лагерь Маклеода!

Вместо ответа Уайт кивнул головой. Да это же безумие! Все так нелепо, что хоть в голос кричи! Судьбу островитян решило ироническое движение бровей! Не будь этого, Уайт голосовал бы с ним, с Джонсом, с Бэкером: четыре голоса против четырех! Маклеод ничего бы не мог поделать…

— Это же безумие! — вслух сказал он.

На лице Уайта появилось жесткое выражение.

— Ради бога, не вздумайте опять обижаться, — крикнул Парсел. — Я ведь не сказал: «Вы безумны!» — я сказал: «Это безумие!»

— Возможно, я действительно слишком обидчив, — согласился Уайт. Лицо его потемнело. — Но ведь надо мной и в самом деле достаточно поиздевались.

Какое-то странное противоречие чувствовалось между самыми обычными словами Уайта и выражением его лица. Долго же надо было терзать этого мирного, спокойного человека, чтобы он стал убийцей. «И только потому, — сказал себе Парсел, — только потому, что Маклеод не принимал участия в травле, только поэтому Уайт помогал ему притеснять таитян! Просто с ума можно сойти.»

— Ну, мне пора. — сказал Уайт.

Парсел протянул ему руку. Уайт не сразу взял ее, потом агатовые глазки его сверкнули, и он улыбнулся. Парсел ответил ему улыбкой и почувствовал горячее пожатие сухой, аккуратной, небольшой руки.

— Ну, — мне пора, — повторил Уайт, не подымая глаз.

Парсел присел на порог хижины и стал растирать себе шею. Он тоже плохо спал нынче ночью. И проснулся с тяжелой головой, с болью в затылке, с горечью во рту. Но главное — это тоска… Боже мой, конца этому не будет. Все отравлено, все погибло! Теперь мы обречены жить неразлучно со страхом. Даже ночью, за запертой дверью… «А почему? Почему? — подумал он, с силой сжав голову обеими руками. — Потому что Маклеоду хочется иметь не один акр земли, а два!» Он поднялся и стал шагать взад и вперед по дорожке, судорожно глотая скопившуюся во рту слюну. Тревога, а быть может, дурное предчувствие жгло его. Две смерти, уже две смерти! А сколько завтра? Быть может, он и в самом деле зря помешал Бэкеру?.. Быть может, стоило купить мир ценою смерти одного. «Нет, нет, — почти вслух произнес Парсел, — нельзя так рассуждать. Это значит — дать волю злу».

При этой мысли он вдруг почувствовал себя более уверенным, он снова становился собою. И вдруг его пронзила новая мысль, и он застыл на месте. Почему идея ценности любой человеческой жизни казалась ему важнее идеи ценности многих человеческих жизней, которые он мог бы спасти, отказавшись от своей идеи?

Какой-то свет блеснул во тьме. Парсел старался ни о чем не думать. Поднял голову и уставился на косые лучи, пробивавшиеся меж пальмовых листьев. По крайней мере хоть этого, пока он жив, никто у него не отнимет. Какая отрада! Мглистая завеса слоями подымалась вверх, уступая место кроткому утреннему свету. В воздухе пахло мокрой травой и дымком — хозяйки разжигали очаг, собираясь готовить завтрак. В роще, по ту сторону Уэст-авеню, пламенели чашечки цветов почти вызывающей яркости, но не все еще слали свой обычный аромат. Вот когда припечет солнце, откроет свои венчики плумерия, и в полдень ее упоительно-сладкое благоухание заглушит все остальные запахи.

Он снова присел на порог. А через минуту показалась Ивоа. Она опустилась с ним рядом, положила голову ему на плечо… Теперь, когда близился срок родов, она как-то ушла в себя, и все события островной жизни доходили до нее как бы откуда-то издалека. Несколько минут прошло в молчании, потом Ивоа глубоко вздохнула, раздвинула колени, откинулась назад и оперлась затылком о дверной наличник. Парсел взглянул на Ивоа и осторожно провел ладонью по ее животу, выступавшему поверх юбочки, сплетенной из полосок коры. «В каком страшном мире родится наше дитя!» — вдруг подумалось ему. Он поднялся и стал шагать взад и вперед перед домом. Каждый нерв в нем был напряжен. Ходьба успокоила его, и он снова взглянул на Ивоа. Она сидела в прежней позе, вся округлая, широкая, с туго натянутой кожей на светящемся здоровьем лице, устремив куда-то вдаль благодушный, неподвижный взгляд. «Какое спокойствие! — с завистью подумал он. — Какое безмятежное спокойствие!» В эту секунду Ивоа улыбнулась ему.