Врачу, исцелись сам! - Владимир Митрофанов

Не слишком сильно, но межпозвоночный диск у него был раздавлен и еще произошел компрессионный перелом позвонка, и после этого случая к полетам его больше не допускали. С тех самых пор он работал на земле, стал часто выпивать. В городе Фрунзе, который ныне называется

Бишкек, у него был хороший дом, сад, персики в саду, любимая жена, ребенок и собака. После развала Союза, все рухнуло. Он вернулся в нищую Россию начала девяностых, где не было нормального жилья, денег, а были одни проблемы на службе. Денег катастрофически не хватало. Геныч стал выпивать еще больше. Жена ушла от него и уехала за границу. Ребенок жил у ее родителей – там хоть были более или менее приличные условия быта, школа. Геныч стал квасить еще больше.

Когда-то давно они обсуждали вместе кучу вопросов, разнообразных идей. Иногда для этого требовался целый день и ящик пива. Потом после нескольких лет перерыва как-то встретились и просто напились.

Говорить им было, в общем-то, уже не о чем. Общего у них было только школьное детство, поначалу, когда оно было близким, вспоминали детально. Когда же все отдалилось и стало забываться, то и говорить стало не о чем. Просто пили, и каждый рассказывал истории из своей жизни, а раньше истории у них были общие.

Помнится, Геныч рассказывал про свои любовные похождения:

– Я тоже бывал ненормальный на этой почве. Вот после училища жили мы в офицерском общежитии – квартира на двоих – по сути номер в гостинице. Счастливое, скажу тебе, было времечко: свобода, деньги, все тебя любят: еще бы – офицер, лейтенант, холостой. Девчонки просто вьются вокруг. И вот понравилась мне одна такая девчонка

Марина. У нее отец был русский, а мать – уйгурка – от этой смеси девчонка была красоты необыкновенной. Глупости из-за нее делал необычайные. И говорили про нее, что с ней парень с нашей части ходил, но вот не могу отстать и все тут. Кстати иду от нее как-то вечером. А там неспокойно было в городе. По одному вечером никто не ходит. Один местный боится нападать, а большой кодлой – как раз. А я шел от Марины одетый по гражданке. Надо было, конечно, подождать и идти часа в два ночи, когда уже никого нет, но утром назначены полеты, надо было выспаться. И так иду, задумавшись – весь как больной после Марины – просто с ума свела. И вдруг кодла окружила, прижали меня к стене, давай, говорят, часы снимай. А у меня были тогда шикарные часы – "сейка". Противоударные – хоть об стену на спор кидал и в кипяток клал – на спор – всегда точный ход. Купил после училища у одного парня. Так меня окружили – не боятся – человек шесть, и один выкидным ножиком играет – смелые ребята. А я еще был в раздражении. Они бы отделали меня – вообще не летал бы. Я бы запросто убежал – дыхалка хорошая, я тогда не курил, бегал каждое утро. И вот не выйти – как забором стоят. И я решил сделать дырку в заборе. Как-то само получилось: подпрыгнул и в прыжке вьебал одному в голову. Удар был страшный, я вот завтра в бане покажу – если место там будет прыгнуть. Образовалась брешь. И в эту брешь я побежал, отбежал метров пятьдесят, оглянулся назад – никто не догоняет – стоят над ним, пытаются поднять. Кое-чего умею. У нас был тренер деловой в училище, прапор один, Константинов Олег. Если бы в боевой обстановке – хотя бы двоих, но уделал бы насмерть!..

И вот решили с ребятами встретиться хотя бы на сороковины и Геныча помянуть. Утром в субботу. Борисков выехал из Петербурга на автобусе. Читать в автобусе из-за тряски было совершенно невозможно, и он стал смотреть сквозь грязное стекло на окружающий пейзаж. За окном автобуса тянулся унылый пейзаж: поле, поле, лес, снова поле, немножко деревьев – как бы лесополоса – причем все верхушки у елок были отпилены. Проползла мимо заваленная снегом по самые крыши деревня. Борисков решил выйти на окраине. На улице было хмуро и серо. Ледяной крошкой секло лицо. Родина встречала его очень неприветливо. По дороге попались две девушки какой-то новой породы, какой раньше тут не было: обе были низкорослые и толстожопые. К тому же у них были непропорционально огромные груди и неестественно белые явно крашеные волосы.

Кладбище располагалось за примыкающей к городку деревней

Покровкой. Деревня эта своей одной улицей растянулась вдоль тракта на несколько километров, и была условно поделена на две части мостом через неглубокую речку. И между этими половинками деревни существовала давняя необъяснимая вражда, которая неизвестно когда возникла и длилась уже несколько поколений. Основные стычки происходили между доармейской молодежью обычно на гулянках и танцах.

Любые гуляния должны были завершиться массовой дракой. Уходя в армию, традицию эту передавали следующим поколениям. После армии дрались уже меньше – считалось несолидным. Городская молодежь в эту деревню предпочитала не соваться, если только большой компанией.

Могилу Геныча нашли с трудом. Она была завалена снегом. Борискову запала в память сцена, когда снимали с могилы и отряхивали от снега венок с черными лентами. Иголки на еловых лапах, которыми была покрыта недавняя могила, еще были зелеными.

Ужас состоял еще и в том, что Геныч был первым из друзей детства, кто умер от болезни. Некоторые ребята из класса тоже уже умерли: один был убит в драке, другой умер с перепою, третий разбился на мотоцикле (тоже, кстати, вдребезги пьяный). Тут все было понятно и не столь трагично. Но Геныч был первым, кто умер по сути от старости: атеросклероз сосудов сердца, нестабильная стенокардия, острая коронарная смерть.

Поминки были самые обычные – с водкой, с перепоем, но без особых эксцессов, под конец все даже развеселились, но потом, когда

Борисков уже ехал домой уже в городе в метро – он вдруг неожиданно для себя горько заплакал. Никто, впрочем, не обращал на него внимания. Думали, что пьяный. Впрочем, он и был пьяный.

Придя домой, Борисков сел на кухне и зачем-то вдруг стал рассказывать Виктоше про свое детство:

– Помню, в детстве первый выпавший снег всегда повергал меня просто в изумление: утро, сияющее, слепящее, режущее глаза, чистый воздух, звонкий лед на пруду у дома – бздынь! – под камнями. Мы всегда выходили на коньках в первые же дни мороза, лед под нами прогибался и трещал. Нередко и проваливались…

Виктоша была чем-то недовольна, спросила только: "Есть будешь?" и, не дожидаясь ответа, швырнула тарелку на стол. Потом ее прорвало:

– Мне это твое пьянство надоело!

А ведь не так уж часто и много Борисков пил. Он обиделся, надулся, а потом заперся в туалете блевать. Затем подошел к зеркалу. Оттуда на него смотрела отвратительная пьяная рожа с косыми, налитыми кровью глазами. Да, это уже не был тот юноша-десятиклассник с мечтательными и дерзкими глазами.

Некоторые чувства юности были утеряны навсегда и безвозвратно.

Например, то необыкновенное юношеское эротическое чувство. Это была еще не похоть, которую ощущаешь, когда женщина раздевается перед тем, как лечь рядом в постель. Это было восхитительное, сложно определяемое ощущение, которое уже стал забывать. Еще подростком шел он однажды с огорода мимо бани в женский день и вдруг увидел приоткрытую форточку. Естественно, он туда заглянул: сквозь щель видна была банная раздевалка, и у него помутилось в глазах: там стояла Люба Кобцева, девочка из его класса, только что снявшая лифчик, и он увидел ее обнаженной. Наверно, впервые в своей сознательной жизни он увидел голую женщину. Это была такая нежная белая кожа и такая красивая грудь, каких Борисков никогда больше в жизни вживую, наверное, больше и не видывал, хотя и постоянно работал с голыми людьми. И такого странного прекрасного чувства тоже уже никогда больше не испытывал. Эротическое чувство было с нежностью, но совершенно без похоти, хотя он немного в трусы от восторга и напустил. Борисков был в совершеннейшем восхищении и потрясении. Он тогда еще никого даже не любил. Он никому никогда про это не рассказывал. На Любу уже смотрел в школе совсем другими глазами. С того момента она вызывала в нем восхищение, хотя, по сути, была полная дура. Он нередко наблюдал за ней со стороны, со своей парты, за ее грацией и нарождающейся женственностью. После окончания школы он никогда ее больше не встречал.

Хотя и не так часто, но одноклассники регулярно звонили по своим проблемам, и Борисков насколько это было в его возможностях, им помогал. Одноклассники и друзья детства были как дальние не всегда удобные родственники, которые могут не появляться годами, даже их в лицо помнишь уже смутно, и вдруг они внезапно появляются целым семейством и – деваться некуда – их надо как-то устраивать и развлекать. Как-то Борискову презентовали бутылку настоящего очень дорого французского коньяка "Наполеон". Приехали ребята, Борисков достал эту бутылку, чтобы похвастаться перед ребятами. Те разлили ее на три граненых стакана и залпом выпили, закусив соленым огурцом.

Тут же показалось мало, и еще кого-то послали в магазин за водкой.