Моникины - Джеймс Купер

— Даже сдержанные люди испытывают глубокое чувство при встрече со старыми друзьями.

— Я был бы совсем счастлив, если бы увидел слезы на твоих глазах!

Как будто только и ожидая этих слов, Анна вдруг разрыдалась. Я перепугался, так громко и судорожно она всхлипывала. Драгоценные нежные чувства, столь долго безысходно томившиеся в ее юном сердце, наконец вырвались на свободу, и я был хорошо наказан за свой эгоизм, испытав тревогу не менее сильную, чем ее бурное изъявление чувств.

Я не стану подробно рассказывать о том, что мы пережили, говорили и делали в течение следующего получаса. Анна почти оставила свою обычную рассудительность и, судя по румянцу, залившему ее прелестное лицо, и по тому, как она освободилась из моих объятий, она, видимо, сочла, что слишком уж забылась.

— Теперь мы можем поговорить более спокойно, Джек, — сказала она, когда ей удалось согнать со своих щек следы волнения, — более спокойно, если не более разумно.

— Что вся мудрость Соломона в сравнении со словами, которые я только что слышал! А музыка небесных сфер…

— Доступна слуху одних лишь ангелов.

— Но разве ты не ангел?

— Нет, Джек, всего лишь глупенькая, доверчивая девушка, такая же слабая и чувствительная, как все, и нуждающаяся в твоей поддержке и руководстве. Если мы сейчас станем называть друг друга небесными именами, разочарование постигнет нас скорее, чем если мы с самого начала будем считать друг друга тем, что мы есть на самом деле. Я люблю тебя за твое доброе и великодушное сердце, Джек, а все эти поэтические создания, мне кажется, вошли в поговорку как существа бессердечные.

Мягко остановив мои преувеличенные словоизлияния (но и после десяти лет супружества я не могу согласиться, что в них было хоть какое-нибудь преувеличение!), Анна снова вложила свою бархатную ручку в мою и улыбкой смягчила суровость упрека.

— В одном ты можешь быть вполне уверена, дорогая, — заговорил я после краткого размышления. — Все мои прежние представления о расширении и сужении интересов в корне изменились. Я довел принцип системы вкладов в дела общества до предела его возможностей и не могу сказать, чтобы успех моих усилий удовлетворил меня. Сейчас у меня есть капиталовложения в половине стран земного шара, но все эти вклады в дела их обществ не только не научили меня больше любить себе подобных, но, наоборот, я убедился в том, что стремление защитить одного человека от несправедливости неизбежно приводило меня к поступкам, несправедливым по отношению ко всем остальным. Поверь, Анна, старая догма ученых экономистов в чем-то неверна!

— Я в этом мало понимаю, сэр Джон, но столь невежественному существу, как я, представляется, что лучшая опора справедливой власти — это справедливые принципы.

— Если бы их можно было воплотить в жизнь, тогда — несомненно. Те, кто утверждает, что униженные и невежественные не могут иметь голоса в общественных делах, вынуждены признать, что их можно держать в узде только силой. Ну, а поскольку знание—сила, они прежде всего и заботятся о том, чтобы те оставались невежественными. А потом ссылаются на это невежество со всеми его тяжкими последствиями, как на доказательство того, насколько они правы, не позволяя народу разделять с ними власть. Я полагаю, что тут не может быть никакой золотой середины: нужно либо откровенно принять принцип в целом…

— Дорогой Голденкалф, вспомните, что мне обо всем этом известно очень мало. Нам должно быть достаточно, что мы знаем, каково положение вещей. А если необходимы перемены, постараемся осуществлять их с осмотрительностью и с соблюдением справедливости.

Пока Анна старалась мягко отвлечь меня от этой темы, лицо ее было тревожным и страдальческим.

— Верно, верно! — торопливо согласился я: ни за что на свете я бы не допустил, чтобы она продолжала мучиться из-за меня. — С моей стороны глупо и невежливо говорить об этом в такой момент. Но я столько пережил, что мне нелегко сразу забыть мои былые теории. Я думал, тебе приятно будет узнать, Анна, что я больше не ищу счастья в любви ко всем и тем скорее готов искать его в тебе одной.

— Любить ближних, как самих себя, — это последняя и высшая из заповедей господних, — ответила моя возлюбленная, став в тысячу раз прелестней, чем когда-либо, так как мои последние слова отнюдь ее не огорчили. — Мне кажется, для того, чтобы ей следовать, вовсе не нужно собирать для себя как можно больше житейских благ, но я уверена, Джек, что сердце, верно любящее одного человека, более способно испытывать добрые чувства ко всем окружающим.

Я поцеловал ручку, которую она протянула мне, и мы начали уже спокойно обсуждать наши будущие планы. Прошел еще час, прежде чем добрый священник прервал нашу беседу и отослал меня домой готовиться к отъезду в Англию.

Неделю спустя мы уже вернулись на наш родной остров. Анна и ее отец сразу отправились к себе домой, а я задержался в Лондоне, чтобы привести в порядок свои дела и разобраться в том, что принесли мне мои многочисленные денежные вложения.

Вопреки тому, что многие склонны будут предполагать, почти все они оказались удачными. В целом все эти авантюры только увеличили мое состояние, и, так как их рискованность столь явно перевешивалась их прибыльностью, мне без всякого труда удалось с выгодой передать их в другие руки. Освободившиеся капиталы вместе со значительными накопившимися в мое отсутствие дивидендами были доверены моему банкиру, и я поместил в газетах объявления, изъявляя желание приобрести хорошие имения.

Зная вкусы Анны, я купил в Лондоне особняк рядом с Сент-Джеймским парком, чтобы в те месяцы (зимой или от Пасхи до августа), когда мы будем жить в городе, ее безмятежный взор ласкали бы и зеленеющие лужайки и благоухающие кусты.

Я долго и дружески беседовал с лордом Пледжем, который все еще занимал свой пост в министерстве и был столь же деятелен, почтенен и последователен в своих суждениях, как прежде. Особенно заметным казалось третье качество, и раза два я даже поймал себя на том, что поглядываю, нет ли у него хвоста.

Он заверил меня, что в мое отсутствие в парламенте все шло хорошо, вежливо намекнув, что этого отсутствия никто не заметил. Мы кое о чем предварительно договорились (о чем именно, станет ясно из следующей главы), и я на крыльях любви, то есть в коляске четверней, поспешил туда, где меня ждала самая милая, самая нежная, добрая и верная девушка на нашем острове, столь богатом милыми, нежными, добрыми и верными девушками.

ГЛАВА XXXI. Блаженство. Наилучшее из капиталовложений. Плоды житейского опыта и конец

Два месяца спустя счастливейшего человека в Англии нужно было искать в доме священника в Тентпиге. Стояла середина июля, и кусты под окном библиотеки моего превосходнейшего тестя были в полном цвету. Особенно буйно раскинулся напоенный новыми животворными соками куст роз, цветы которого так успешно подражали румянцу Анны. Их аромат овевал меня и мою молодую жену, когда мы сидели вдвоем, наслаждаясь безмятежным покоем чудесного летнего утра, исполненные того восхитительного блаженства, которое благословляет первые месяцы счастливого союза.

Анна сидела так близко к окну, что на ее белоснежное платье ложились алые отблески роз, словно воспетая поэтами нежная краска стыда на щеках юной невесты. Лучи света, пробиваясь сквозь густую листву, мягко озаряли ее милые черты, говорившие о полном счастье и вместе с тем, если только здесь нет противоречия, о легкой тревоге. Никогда еще она не была более прекрасна, кротка и нежна, чем в эти последние полчаса. Мы только что с полной откровенностью говорили о прошлом, и Анна рассказала мне, с какой болью в душе она по приказу отца согласилась написать письмо, ввергшее меня в такое уныние.

— Я должен был знать тебя лучше, любимая, и понимать, что ты неспособна на такой поступок, — сказал я в ответ, с нежностью глядя в глаза, соперничающие с небесами не только синевой, но и ясной безмятежностью. — Ты никогда не была такой недоброй даже с теми, кто обижал тебя. Так неужели ты могла бы добровольно поступить столь жестоко с человеком, внушающим тебе приязнь!

Анна была долее не в силах сдерживаться, и слезы оросили ее лицо, но затем вопреки этой дани женской чувствительности оно осветилось прелестной шаловливой улыбкой.

— А знаешь, Джек, об этом письме все-таки нельзя только сожалеть. Если бы оно не было написано, ты никогда не посетил бы ни Высокопрыгии, ни Низкопрыгии и не увидел бы всех тех чудес, о которых здесь говорится.

Она положила руку на рукопись, которую только что вернула мне после прочтения. Но тут же ее лицо, это зеркало живых и искренних чувств, вспыхнуло, и улыбка стала принужденной и печальной.

Я провел рукой по лбу. Каждый раз, когда этот разговор возникает между нами, мой разум окутывает какая-то туманная дымка. Не скажу, однако, чтобы я был недоволен. Я знал, что ее любящее сердце никогда не захочет сознательно причинить мне боль и что такое нежное и чуткое создание не произнесет ни слова, которое могло бы огорчить или ранить.