Ночи и рассветы - Мицос Александропулос

Толпа не давала ему говорить. Космас чувствовал, что его охрипший голос тонет в гуле других голосов, скандировавших:

— Оружие!

— Что они говорят теперь? — спросил Мил.

— То же самое.

Мил отошел от перил и спрятался за генерала.

— Я кончил, — сказал он Космасу.

Гул стих. На балконе показался митрополит Иерофей. Его узнали. По площади пронесся легкий шепот. Осенью 1942 года гитлеровский подполковник вызвал митрополита к себе и, положив на стол лист бумаги, сказал: «Здесь вы своей рукой напишете имена двадцати коммунистов, подлежащих расстрелу». — «Хорошо, — мягко ответил митрополит, — но я знаю только одного». И ровными, красивыми буквами он написал свое имя: «Иерофей».

С золотым крестом на груди, в митре с длинной черной мантией, Иерофей остановился у перил балкона и поднял руку для благословения.

— Да здравствует свобода! — крикнул он дрогнувшим голосом и благословил толпу. Народ подхватил его здравницу, но митрополит призвал людей к молчанию и, когда тишина восстановилась, снова крикнул:

— Да здравствуют наши партизаны! Да здравствует надежда нации!

Астипалеоты праздновали целый день, целую ночь и весь следующий день — выходной. Молодежь пела и толпами ходила за партизанами. Вечером, после митинга, на площади состоялся бал. Партизаны и тут оказались в центре внимания. На каждом шагу их окружали радостные и любопытные жители, вопросам не было конца. В таком окружении не раз оказывался и Космас, хорошенькие астипалеотки вручили ему немало алых роз. Однако его букет бледнел перед пышными трофеями Леона, который был в ударе и пользовался особой популярностью.

Зато бедного Бубукиса никто не приветил, и он попросил одну розу у Космаса. Несколько минут спустя Космас заметил эту розу в руках Элефтерии.

В воскресенье после обеда Мил вызвал Космаса к себе.

— Вот эти юноши, — указал он на своих гостей, — представляют организации, не входящие в ЭАМ. Они хотят устроить свою демонстрацию. Я думаю, их желание справедливо…

Четверо благовоспитанных и элегантно одетых юношей в изысканно вежливых выражениях подтвердили слова Мила.

— А разве вы не участвовали во вчерашней демонстрации? — удивился Космас.

— Вчера праздновал ЭАМ, — сказал юноша, представлявший союз «Летучая бригада». — А в городе есть еще пять, если не больше, организаций…

Космас передал их просьбу командованию; ему ответили, что этими вопросами занимается комендатура. Мил вызвал Стелиоса и изъявил готовность сопровождать юных представителей в комендатуру, которая, кстати, находилась в соседнем доме.

Итак, в конце дня на площади Трех иерархов состоялась еще одна демонстрация. Впереди шел юноша со знаменем, за ним парами следовали четыре девушки и восемь юношей. Они шагали в ногу, молчаливо и благопристойно. Астипалеоты давали им дорогу и отпускали добродушные комплименты.

— Сколько их всего? — вглядывался Мил.

— Тринадцать! — подсказал Космас. — Дурное число!

— В самом деле! — согласился англичанин и сунул в карман листок с заготовленной речью.

— Что ни говори, — заметил Стелиос, — а для этого тоже нужна храбрость. Я ни за что в жизни не пошел бы по своей воле…

Колонна пересекла многолюдную площадь и скрылась за церковью. Демонстрация прошла мирно, без инцидентов. Только в самом конце случилось нечто неожиданное. Из толпы выскочил трубач, встал рядом со знаменосцем и, равняя по нему шаг, заиграл старинный марш, к которому давным-давно какой-то шутник подобрал слова, известные в Астипалее даже младенцам:

Дядя, дядя,Погляди-ка, дядя,Ах, какие девушкиК нам сюда идут!

Веселые астипалеоты насладились еще одним развлечением.

Освобождение Космаса произошло две недели спустя после освобождения Астипалеи. Однажды вечером Космас сидел в обкоме у Лиаса. Чья-то ладонь закрыла ему глаза, а знакомый голос спросил:

— Так как же поживает наш дипломат? Улыбающийся, в штатском костюме, стоял возле Космаса Спирос.

Много времени прошло с тех пор, как они виделись в последний раз, и Космасу казалось, что он очень повзрослел, что с каждым минувшим месяцем он оставлял позади годы жизни. Но теперь под умным, проницательным взглядом Спироса эти годы словно возвратились к Космасу обратно, он чувствовал себя по-прежнему неоперившимся и непоправимо юным. Он был мальчиком, когда впервые узнал Спироса, и с тех пор всегда оставался перед ним мальчиком.

— Не надоела дипломатия? Или, может, еще потерпишь?

— Слышать не могу, ненавижу…

— Ну, тогда мы сговоримся. Пойдем потолкуем. Они перекочевали в соседний кабинет.

— О прошлом говорить не будем. И я все о тебе знаю, и ты тоже, должно быть, обо мне знаешь… Вот так оно в жизни и бывает, порой приходится от чего-то отказаться, что-то потерять, но потери эти ровно ничего не значат, если сохраняется вкус к жизни и борьбе… Как твои дела? Как настроение?

— Прекрасно! Какое еще теперь может быть настроение? Дело идет к концу.

Спирос положил руку на плечо Космаса и улыбнулся.

— К концу, говоришь? Не нравится мне это настроение конца, я его к себе за версту не подпускаю. Пахнет бездельем, неподвижностью, ленью — неприятное, мертвое состояние. Я предпочитаю беспокойную горячность начала… Всегда что-нибудь начинается, Космас, на это и надо настраиваться…

Спирос приехал в Астипалею минувшей ночью, но никто его здесь не видел. Эта предосторожность, и штатский костюм, и неопределенные намеки в начале разговора были весьма явными симптомами, и Космас не замедлил поставить диагноз, он склонился над столом и тихонько спросил:

— В Афины?

— Если я скажу «да», что ты ответишь?

— Ничего не отвечу, возьму и расцелую…

Спирос громко рассмеялся.

— Наверно, форма военная, да и горы приелись тебе не менее, чем дипломатия?

— Чего там скрывать? Приятного мало! Дай бог, чтобы в первый и последний раз…

— А по нашему подвалу ты не соскучился? — внимательно посмотрел на Космаса Спирос.

— Опять?

— А ты как думал? В Афинах еще смутно. Возьмемся за старое ремесло… Как там говорится: «Старое ремесло далеко не отпустит».

— Был у нас один занятный партизан, знаешь, какой говорил? Вот послушай: «Лет сорок был я у руля и вновь скатился в юнги!»

— Как, как? — весело переспросил Спирос. — Да это же прямо про меня сказано!

Выезд был намечен на следующую ночь. В нескольких километрах за Астипалеей начиналась оккупированная территория — немцы, цольясы, проверка документов. Нужно запастись паспортами, пропусками, гражданской одеждой.

— О паспортах и пропусках позаботятся другие, а ты сейчас же ступай к Янне, она оденет тебя как положено… Ну чего смотришь? Конечно, возьмем с собой! Неужели бросим бедняжку на произвол судьбы?

Из всех своих друзей Космас успел навестить только Бубукиса. Он забежал к нему в редакцию вечером, незадолго до отъезда. Бубукис сидел над версткой завтрашнего номера и, разговаривая с Космасом, не сводил глаз с двери, откуда с минуты на минуту должен был появиться Прометей.

— Ну ладно, тебе не до меня, — протянул ему руку Космас. — Будь здоров. Передавай привет Элефтерии, Она очень хорошая девушка.

Усталый от кропотливой, утомительной работы Бубукис вдруг оживился.

— Ты тоже так думаешь? — Бубукис положил карандаш и мужественно отодвинул верстку. — Да, она, конечно, замечательный человек! Садись, чего же ты стоишь…

Увлеченные беседой, они не сразу заметили появление Прометея.

— Чего ты там копаешься? — беззлобно спросил Прометей, забирая со стола верстку. — Это теперь пойдет на помойку. Пиши все сначала. Да вы что, не слышали про генерала Скоби?

— Нет! Кто это?

— Английский главнокомандующий греческой армии. Только что передали по радио.

Лондонская радиостанция объявила, что в Генеральном штабе Среднего Востока состоялось важное совещание. Согласно документу, подписанному генералом Уилсоном, английским министром Макмилланом, греческим премьер-министром и главами греческих партизанских армий, все греческие вооруженные силы подчинялись теперь правительству, а главнокомандующим правительство назначило генерала Скоби.

Космас поспешил распрощаться.

— Пора, Космас, торопись, а то твой друг Мил воспользуется этой новостью, — шутил Спирос, — возьмет и наложит вето, он теперь вправе не отпустить тебя из Астипалеи.

От партизанской жизни у Космаса оставался теперь только револьвер. С оружием трудно расставаться даже самому миролюбивому человеку. Но расставаться приходилось. Космас вынул револьвер и отдал его Лиасу.

— Может, будешь помнить чуть подольше!