Заметки поклонника святой горы - архимандрит Антонин (Капустин)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Брошенный с высот прибережья взгляд на местоположение монастыря и на его единственную на полуострове пристань Дафни невольно убеждает, что здесь надобно искать места древнего города Клеоны, несмотря на притязание в подобном роде единокровного Ксиропотаму монастыря Св. Павла. Пристань дафнийская хотя закрыта от северного ветра, но так глубока, что не считается удобною.
Говоря о Дафни, можно ли пройти молчанием случившееся в этой пристани назад тому месяц поразительное обстоятельство с одним греческим купеческим судном? Оно и до сих пор на устах у многих, а в сердце, конечно, у всех. С меня достаточно по поводу его засвидетельствовать свою глубокую веру в то, что недремлющий Промысл Божественный не перестает преподавать избранной Горе свои громопламенные уроки, перед светом коих нельзя смежить глаз.
В сумерки мы достигли своего приюта, обремененные еще раз впечатлениями.
Серай. 25 сентября 1859.
А. А.
Статья XII. Св. Гора. Фесса лоника. Воло. Смирна. Хио. Сиро. Афины
Св. Гора. Окт. 16 1859 г.
Время пребывания моего на Св. Горе приблизилось к концу. Октябрь уже преполовился. Темя Афона очень часто стало одеваться облаками, завешивающими всю верхнюю половину Горы, иногда даже ниже той полосы, на которой находится страннический приют мой. Густая зелень, одевавшая еще так недавно чудную Гору от одного взморья до другого, редеет и желтеет, сыплется на хладную землю изжитым, морщинистым, спазмодически закорюченным листом. Он не шелестит уже, а хрустит, не шепчет, а как бы хрипит, взвеваемый ветром и уносимый от родного стебля в далекое море. И ветер уже не тот. И воздух уже другой. И луч солнечный иной. Одним словом: осень! Красное лето и на Св. Горе провожается тем же самым знакомым русскому чувством жаления, соединенного с значительною долею уныния. Чтоб не знать обычных кадансов грустной песни северной жизни, надобно ехать под экватор, в царство вечного одно и то же. Любопытно было бы увидеть и изучить себя под совершенно иною физическою обстановкою. Бесснежная зима Греции и теплое Рождество, помню, какой переворот произвели в заведенном порядке моих чувств и взглядов на первый раз! Мне даже долго не верилось, чтобы на вечной зелени полей могло происходить явление смерти. Но этого недостаточно. Кто хочет освободить себя совершенно от узкого, оконного взгляда на мир, тот должен побывать во всех широтах земли и окрепнуть духом до того, чтобы не тревожиться никакими переменами природы и не перебегать с детскою безотчетливостью от неуместной скорби к неуместной радости – при виде то замирающей, то воскресающей поверхности земли. Желать ли этого? В нашей осени есть столько тихой, грустной красоты, столько глубокого нравственного смысла, столько созвучных душе, родственных тонов, что не желать видеть ее, кажется, значило бы не желать видеть самого себя. Нет! пусть придут своим чередом и осень желтая и зима седая! Если бы даже за ними не ожидалась весна, и тогда пусть с равнодушием (если уже нельзя – с радушием) относится к ним пришлец и пресельник мира, а тем паче если он святогорец! То дитя, которое держится за руку отца, не боится упасть. Будем держаться крепкой руки Отца жизни. Весны бытия нашего не было некогда. Не будет некогда и его осени. Что же останется?.. Не наше дело думать и заботиться о том. Руку, только Руку оную держи крепче своими трепетными перстами, и иди куда ведут.
Многократно отсрачиваемая пора возвращения домой из гостей наступила. Решено с пароходом текущей недели отправиться обратно в любезную Грецию, которой уже столько раз я высматривал с высот афонских. Трехмесячное пребывание в кругу своих, русских, соединенное с братским радушием святогорцев и с пленительною местностью Св. Горы, напоминавшей мне беспрестанно своими лесами далекую родину, держали меня, впрочем, постоянно и на Афоне под тихими и как бы родственными впечатлениями дома. В течение девятилетнего пребывания в Греции я значительно отвык и от русской беседы, и от русской природы. Физическая обстановка Св. Горы и речь соотчичей, почти исключительно слышанная мною в течение стольких дней, освежительно подействовали на мое уже космополитировавшееся чувство. К концу гостьбы своей на Горе я перестал уже ошибаться, в разговоре с русскими братиями ввертывая греческие слова, как это было со мною вначале, к моему собственному стыду и удивлению. Запасшись духом русским, я с охотою возвращался в стихию эллинскую, чтобы с новою силою продолжать тушить ее жгучий пламень политического брожения хладным дыханием северного равнодушия к политическим формам жизни. Запас этой умеряющей и осаживающей силы мне нужен теперь более чем когда-либо прежде. Мне уже видится предстоящая борьба новых богов и гигантов – чудовищных вымыслов новой мифологии, несуществующих, но действующих, отрицаемых, но веруемых: панэллиннзма и панславнзма. Битвы еще нет, но рыцари уже пущают друг в друга поносную брань, возбуждая в себе раздражением мужество. Прием искусственный, но весьма свойственный немощи человеческой! Вспомним Голиафа. В Афинах 40 новых киклопов413 куют ежедневно стрелы Зевесу. Славянский Перун также запасается если не стрелами, то дрекольем... Печальное зрелище! Ложные боги будут выставлять друг против друга фаланги людей, верующих в одного и того же истинного Бога!
Едем. Серайский звон провожает нашу скромную кавалькаду, в последний раз выезжающую из ворот быстро растущей обители, пестрой и неправильной, как все на Св. Горе, но приютной и затишной, как вся Св. Гора. Оба братства напутствуют отъезжающего странника добропожеланиями. Нет повода не верить искренности сожаления, с которым расстающиеся относились друг к другу. Привычка ежедневно быть вместе связывает даже бессловесных. Естественно также, что большая доля сочувствия была на стороне братства светского, т. е. учено-художественной экспедиции. Отрекшемуся от мира всякое прибытие и отбытие, как более или менее и самое бытие и небытие, должны представляться в меньшей разительности, чем верующему в абсолютный порядок условного мира. Да будет позволено воздать слово признательности доброму чувству без сомнения добрых людей! – Пожелтевший и измятый виноградник с давно обобранным виноградом – придорожное владение скита – остался позади. Крест с нищими на карейском распутье – также. Ему поручено было передать мой прощальный привет дряхлому собору с юною до сих пор кистью Панселина и с демократическою памятью прота, не признаваемого более олигархическою Горою. Ненужный давно уже начальнический жезл
