Двадцатые годы - Лев Овалов

Дежурный переписал всех в тетрадь, приказал "сидеть потише", сказал, что утром со всеми разберутся, и ушел, погремев за дверью замком.

Арестанты принялись располагаться на нарах. Появились карты, составились партии в подкидного дурака. Иные принялись обсуждать конъюнктуру завтрашнего рынка, другие передавали соседям всякие семейные новости, здесь многие были знакомы между собой.

Камера оживилась с приближением ужина, двое надзирателей внесли бачок, несколько глиняных мисок и множество деревянных ложек.

- Садитесь вечерять, коммерсанты, - сказал дежурный. - Но чтобы без шума...

К бачку подошел мужчина во френче, задумчиво поболтал в банке черпаком, пренебрежительно произнес:

- Пшенка!

Он быстро пересчитал обитателей камеры.

- Становись! - раздалась его команда. - Сорок семь, шесть мисок, по восемь человек на миску, и со мной шесть человек...

- А почему, извиняюсь, раздавать будете вы? - поинтересовался рыжий еврей.

- А потому, что знаю порядок, - начальственно заметил мужчина.

- А почему с вами будет не семь, а шесть человек? - продолжал интересоваться рыжий еврей.

- А потому, что устанавливаю здесь порядок я.

- Я извиняюсь, но кто же вы такой?

- Начснаб. И вообще заткнись, если не хочешь получить леща.

- Чо такое леща? - попытался было возразить поборник справедливости, но так и не дождался ответа.

Начснаб разлил похлебку, оставив гущину на дне для себя.

Рыжий скорбно поглядел на миску.

- А тарелок здесь не полагается? - неуверенно спросил он. - Может быть, я не хочу есть из одной миски.

- Так дожидайся сервиза в цветочках, - сказал начснаб и сострадательно кивнул Славе. - Бери ложку, мальчик, не зевай, ешь.

Рыжий все-таки постучал в дверь.

Дежурный приоткрыл глазок.

- Будьте любезны... тарелку...

- Не полагается.

- Что значит не полагается? - взвизгнул рыжий. - Покажите мне такой закон, чтобы все ели с одного места?

Глазок захлопнулся.

Рыжий поиграл ложкой. Есть хотелось. С начснабом он еще согласился бы есть из одной миски, но рядом сидел тип с волдырем на губе.

- И разве это суп? - спросил рыжий. - Это же пойло...

Никто ему не ответил, все были заняты ужином, рыжий забеспокоился и, стараясь не глядеть на человека с волдырем, погрузил ложку в миску.

- Ну вот и напитались, - благодушно сказал начснаб, облизывая ложку и засовывая ее за голенище. - Теперь до утра.

- А что утром? - опять спросил рыжий. - Чай с хлебом?

- Какао с бубликами, - усмехнулся начснаб. - Отпустят вас, отпустят мальчика, а меня повезут в трибунал и приговорят к расстрелу.

Слава в ужасе поглядел на человека во френче, он лежал на нарах как ни в чем не бывало.

Рыжий почтительно коснулся его ноги.

- За что же это вас?

- За баранину, - лениво сказал начснаб. - Достаю баранину, распределяю, а как выйду на базар, они тут как тут...

- И вы думаете, вас за это...

Начснаб лениво пускал кольца табачного дыма.

- Тут и думать нечего, каждый раз одно и то же.

- То есть, извините, как это каждый раз?

- Да меня уже шесть раз расстреливали, - невозмутимо похвастался начснаб. - Подержат месяц и выпустят, сил моих больше нет, уволюсь после этого раза...

Постепенно арестанты угомонились.

Прикорнул и Слава возле начснаба, пока, задолго до рассвета, его не разбудил грохот раскрываемой двери.

Двое парней в штатских пальто и с винтовками через плечо ворвались в камеру.

- Это же смех! - закричал один из них, вглядываясь в Ознобишина. Сейчас тебя выпустят, вот ордер...

Слава узнал Шифрина - да, это был тот самый Шифрин, с которым он год назад ездил в политотдел Тринадцатой армии.

Не успел Слава отозваться, как рыжего еврея точно сдуло с нар.

- Давид, - кинулся он к Шифрину. - Чтоб ты жил сто лет...

Шифрин точно не видел рыжебородого, он сразу же устремился к Ознобишину.

Обниматься при встрече даже после долгой разлуки было не в нравах того времени, Ознобишин и Шифрин обменялись небрежным рукопожатием, но глаза Шифрина потеплели, и он похлопал Ознобишина по плечу.

- Я сегодня дежурю по ЧОНу, - сообщил Шифрин. - Сообщают, среди всяких подозрительных личностей - комсомольский работник, только у него никаких документов...

Рыжий еврей возник из-за плеча Шифрина.

- Давид, а на меня ты взял ордер?

Шифрин покраснел.

- Папаша, вы таки ничего не понимаете!

- Чего не понимаю?

- Товарищ Ознобишин комсомольский работник, а вы...

- Так я не комсомольский работник, но тебе-то я кто - отец или не отец?

- Вы классовый враг, папаша, и я не имею права вас отпускать...

- Значит, для товарища у тебя есть права, а для родного отца...

- Папаша, вы - спекулянт.

- Хорошо, пусть будет по-твоему, отсижу до утра, но что будет с товаром?

- Товар передадут продкому, - холодно сказал Шифрин.

- Как, и хлеб?

- И хлеб.

- И фуражки?

- И фуражки.

- Это же разбой! - взвизгнул рыжий. - Давид!

Но Шифрин и Ознобишин находились уже за порогом камеры.

Ознобишина заставили расписаться, что у него нет никаких претензий, о чулках он даже не вспомнил, и приятели очутились на улице.

И вновь, как и тогда в поезде, при возвращении в Орел, Шифрин на мгновение замялся, но тут же преодолел смущение.

- Что же с тобой делать? Ночь... Придется идти ко мне.

Они зашагали по темным переулкам.

- Это твой отец? - спросил Ознобишин, вспомнив рыжебородого еврея.

- В них надо бросать бомбы, - сердито ответил Шифрин. - Его уже ничем не исправишь.

Остановились перед мрачным особняком.

Шифрин опять поколебался.

- Ты извини, - произнес он, - мы живем в подвале.

И только в квартире Шифрина Ознобишин начал кое-что понимать...

В двух полуподвальных комнатах ютилось - Ознобишин не пытался их сосчитать - такое множество детей и женщин, что каждый лишний человек стал бы здесь бременем.

- И все это твои? - удивился Ознобишин.

- Да, - сконфуженно признался Шифрин. - Братья, сестры, тетка, племянники отца...

И повсюду висели фуражки. Готовые и не готовые. Болванки, тульи, околыши, каркасы, козырьки, комнаты одновременно были и жильем и мастерской, и только сейчас Ознобишин заметил, как конфузит Шифрина эта обстановка.

- Будем спать? - спросил Шифрин, бросил на лавку пальто и торопливо погасил лампу, в темноте он чувствовал себя увереннее.

- Кого это ты привел, Давид? - спросил в темноте женский певучий голос.

- Товарища по партии, - ответил Шифрин и тут же строго сказал: - Спи, спи, поздно, люди давно уже спят.

Лежа в темном душном подвале, Ознобишин вдруг понял, почему Шифрин не звал его в гости: Давид стыдился своей семьи, стыдился своего отца, и хотя умом Слава понимал Давида, сердцем не мог его оправдать, - жизнь дает нам лишь одного отца и одну мать, и, какие бы они ни были, человек не смеет стыдиться своих родителей.

6

Слава проснулся спозаранку и, сидя на узеньком диванчике, ждал, когда начнут просыпаться женщины и дети. Постепенно в комнатах началось хождение, обитатели подвала о чем-то говорили, ссорились, взвизгивали, кричали, но Слава не понимал их языка.

А утро все не наступало, и Слава понял, что здесь оно так никогда и не наступит, дневной свет не проникал в подвал, люди здесь обречены на вечные сумерки.

Давид сконфуженно протер глаза, прикрикнул на детей:

- Шмаровозы, тихо! Собираетесь вы в школу или не собираетесь? - Крикнул одной из женщин: - Накорми их и отпусти. - Повернулся к Славе: - Сейчас позавтракаем и пойдем...

Женщина с рыжими всклокоченными волосами, кое-как подколотыми шпильками, поставила на стол блюдо с мелко нарубленной свеклой и тарелку с пышками неопределенного цвета, разложила по тарелочкам свеклу, положила на каждую по одной пышке, сдвинула на край стола валявшиеся лоскутья и усадила детей.

- Присаживайтесь, будьте любезны, - предложила она гостю. - Извините, курочки у нас нет.

А Славе не терпелось уйти. Такого нищенства и такой грязи он не встречал даже в деревне.

- Садись, поешь, - пригласил Давид Славу. - Хлеб, конечно, не деревенский, но есть все же можно...

Вот когда до Славы дошли вопли рыжебородого еврея о хлебе! Для такой оравы нужно шить фуражки с утра до вечера.

И кем же тогда является Давид, ничего не предпринявший для того, чтобы вернуть отцу конфискованные буханки? Фанатиком или героем? До чего все непросто...

- Ты извини меня, - признался Шифрин, - не хотелось показывать тебе это свинство.

- Ой, боже мой! - закричала вдруг седая женщина в папильотках, Слава догадался, что это мать Шифрина. - Отца забрали в каталажку, а ты сидишь тут и ничего не делаешь, чтобы спасти отцовский товар!

- Я пойду, - сказал Слава. - Спасибо за гостеприимство.

- Извини, - сказал ему Шифрин в спину. - Не могу я спасать эти чертовы картузы.

И все-таки Давид чувствовал себя неуверенно, с отцом он поступил, может быть, и правильно, но перед братьями и сестрами в чем-то был виноват.