Двадцатые годы - Лев Овалов

- Надо идейно их зарядить...

Но Андриевский теперь не так сговорчив, как год назад.

- Хватит с нас идеологии.

- Степан Кузьмич сказал...

- Если Степан Кузьмич хочет делать доклад, пусть делает, - отпарировал Андриевский. - Но я и его постараюсь отговорить.

Он возражал против каких бы то ни было речей: спектакль и танцы...

А какой спектакль?

Виктор Владимирович предлагал поставить какой-то нелепый фарс, в котором женщины переодевались мужчинами, а мужчины женщинами.

Слава готов был прийти в отчаяние.

Выход подсказал Иван Фомич, он заходил изредка в библиотеку и, застав как-то Андриевского и Ознобишина в сильном возбуждении, вмешался в их спор.

- Бой идет, а мертвых нету?..

Сперва он поддержал Андриевского:

- Лекции и доклады в новогоднюю ночь, право, ни к чему.

Андриевский заулыбался.

Но и с Андриевским не согласился:

- Однако пошлостью тоже не стоит засорять мозги.

- Что же вы предлагаете?

- А почему бы вам не поставить настоящий спектакль?

- Что вы называете настоящим спектаклем?

- Ну, поставьте какую-либо хорошую пьесу... - И вдруг предложил: - А почему бы вам не поставить, скажем, "Ревизора"?

- "Ревизора" нам не осилить, - сказал Андриевский.

А Слава подумал: "Революция. Советская власть, и - "Ревизор"?"

Никитин настаивал:

- Интересно и поучительно, вроде даже подарок для зрителей.

- А кто сыграет Хлестакова? - поинтересовался Андриевский.

- Вы, - сказал Иван Фомич. - Лучшего Хлестакова у нас не найти.

- А городничего?

- Я, - сказал Иван Фомич. - В таком деле и я соглашусь потрудиться.

В конце концов он убедил спорщиков. Славу подкупало уже одно то, что Иван Фомич нашел подходящую роль для Андриевского!

Доморощенная труппа загорелась предстоящим спектаклем. Ниночка Тархова играла Марью Андреевну, а Симочка Тархова - Марью Антоновну, братьям Терешкиным достались Бобчинский и Добчинский, а Евгения Денисовича Зернова уговорили сыграть почтмейстера, заведующий волнаробразом не мог отказаться играть в постановке "Ревизора", к тому же он еще недавно вступил в партию, и в случае чего Ознобишин мог при поддержке волкома принудить его к участию в порядке партийной дисциплины.

Пьеса была разучена, и спектакль удался на славу. Народу пришло на новогодний вечер порядочно, и "Ревизор" не заставил скучать публику.

Слава только не понимал, почему Хлестаков так ему неприятен, а грубый Сквозник-Дмухановский вызывает в нем самую искреннюю симпатию...

Он с нетерпением ждал окончания спектакля, чтобы произнести праздничный тост.

Но едва в последний раз задернули занавес, как Андриевский, не разгримировавшись, не сняв костюма, в парике с завитым коком, выскочил на сцену и громогласно объявил:

- Танцы!

За фисгармонией сидела Кира Филипповна, должно быть, давно ждала своей очереди, сидела и раздувала мехи, не успел ее муж объявить танцы, как тут же ударила по клавишам.

По традиции бал открывался вальсом. Из зала еще вытаскивали скамейки, а братья Терешкины уже отделились от стен. Барышни оживились.

Медленно и плавно кружились пары, лампы жадно пожирали керосин, на этот раз щедро отпущенный товарищем Ознобишиным.

Он стоял у самой рампы и наблюдал за проносившимися парами. Вот Сонечка Тархова в объятиях Андрея Терешкина, вот Симочка Чернова в обнимку с Васькой Тулуповым, вот Нина Тархова с Никитой Терешкиным...

На секунду у Славы явилось желание потанцевать и тут же исчезло, очень уж это безыдейное занятие.

Кира Филипповна заиграла падеспань.

В душе Слава называл себя прожигателем, если и не жизни, то керосина, разозлился на самого себя и ушел за кулисы в библиотеку, на время превращенную в артистическую.

В окружении актеров Андриевский прихлебывал из стакана чай и рассказывал смешную, должно быть, историю, потому что слушатели весело смеялись.

- А, милости просим! - воскликнул Андриевский, завидев Славу. Поздравляю!

- С чем?

- Удался ведь вечер!

- Не нахожу.

- А чем он вам не нравится? - удивился Андриевский. - Веселья хоть отбавляй.

- Потому, что вы не дали мне произнести тост, - откровенно сказал Слава.

- Голубчик, но вы опять стали бы излагать содержание передовой из "Орловской правды", - искренно признался Андриевский. - А мы измеряем жизнь масштабами всей страны! Страна устала от революции, от войны, от разверстки. Люди хотят танцевать, наряжаться, а вы продолжаете пичкать их политикой.

- Что это вам надоело? - угрожающе спросил Слава.

- Мы устали от Быстровых! - вырвалось у Андриевского.

- Напрасно радуетесь, - спокойно, даже слишком спокойно ответил Слава. - Революция не кончилась...

- Только нам не придется видеть ее продолжение, - снисходительно сказал Андриевский. - Надо уметь ждать... Наберитесь воли и мужества...

Слава упрямо смотрел в наглые глаза Андриевского.

- Мужества и воли нам не занимать...

- Вы боитесь отступления, - продолжал Андриевский. - Боитесь сильных людей...

- Вас? Нет, вас я не боюсь.

- Вся ваша воля только на словах...

- Нет.

- Попробуй я на вас напасть, сразу ударитесь в панику.

- Нет.

- Вот начну вас душить, что вы станете делать?

- Да вы побоитесь...

Служители деревенской Мельпомены не придавали спору серьезного значения, однако же им было любопытно, чем кончится это препирательство.

Андриевский вытянул свои руки перед Славой.

- Ну, хватайте, отталкивайте!

Слава качнул головой.

- И не подумаю.

Андриевский положил руки ему на плечи.

- Задушу!

- А я не боюсь...

Андриевский обхватил шею Славы мягкими прохладными пальцами.

Глупо шутил Андриевский. Слава смотрел ему прямо в глаза. Нельзя поддаться этому типу. Прояви Слава слабость, это сразу развеселит всех.

И тут он почувствовал, что Андриевский вовсе не шутит. "До чего ж он меня ненавидит", - подумал Слава. Вот тебе и крестовый поход против врагов революции! Больше он уже ни о чем не думал. Тонкие сильные пальцы сдавили ему шею, и у него закружилась голова. Слава почувствовал тошноту. На одно мгновение. Потом боль. Тоже на мгновение. Ему почудилось, что умирает. И потерял сознание. На одно мгновение, всего лишь на одно мгновение.

И тут же услышал крик неизвестно откуда появившейся Сонечки Тарховой.

- Что вы делаете, Виктор Владимирович?

И то, что он смог услышать каждое произнесенное Сонечкой слово, свидетельствовало о том, что он приходит в себя.

Андриевский весело смотрел на Славу я смеялся. И все смеялись вокруг.

- Испугались? - ласково спросил Андриевский.

- Что за глупые шутки, - осуждающе сказала Сонечка.

- Нет, ничего, - негромко сказал Слава, - все в порядке.

- Видите, какая непростая штука - воспитание воли, - сказал Андриевский.

- Вижу, - сказал Слава, - но я вас все равно не боюсь.

- Еще бы вы стали меня бояться. Ведь мы же друзья.

И как только стало очевидно, что с Ознобишиным ничего не случилось, все сразу утратили к нему интерес. Андриевский пошел на сцену, Сонечка убежала в зал, разошлись остальные, и Слава остался в библиотеке один. Он потрогал шею, натянул на себя куртку, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо.

Искрилась морозная ночь, над домом висела голубая луна, высились заснеженные ела.

- Домой, - сказал Слава вслух самому себе.

Возвращаться через парк, по аллее запорошенных снегом кустов сирени, обок с занесенной снегом рекой, не хотелось. Да какой там не хотелось! Боялся он идти через пустынный зимний парк. Волки мерещились. Никаких волков не было и не могло быть, он твердо знал, а вот мерещились... Страшно! Кружилась голова. Слегка, но кружилась. Он еще ощущал цепкие, жесткие, злые пальцы, сдавливающие ему горло. Проклятый Андриевский! Шутил или в самом деле хотел задушить?..

Но где-то в глубине души Слава знал, что Андриевский вовсе не шутил.

И хотя в пустом парке не мог попасться никакой Андриевский, он боялся идти в ночной пустоте.

Поэтому он решил идти через деревню, через Семичастную - ночь, все спят, но все-таки по обеим сторонам избы, за стенами люди, не чувствуется такого одиночества, как в парке.

Слава стоял у крыльца. За окнами то взвизгивала, то гудела фисгармония, за окном танцевали, но ему хотелось домой.

Даже мысленно он не сказал - к маме, но хотелось именно к маме, только к маме, и больше ни к кому. Сейчас, стоя у крыльца и не признаваясь в том самому себе, он жалел, что не остался встречать Новый год с матерью и братом.

Он медленно пересек лужайку и, загребая снег валенками, двинулся по тропке, ведшей к усадьбе Введенского, миновал ее, ни одно окно не светилось в его доме, обогнул сарай, поднялся по скользкому покатому спуску, пересек чей-то огород и вошел в деревню.

Все спало, нигде ни огонька, деревня молчала.

Избы справа, избы слева. Широкая деревенская улица. Снегопад начался еще в сумерки. Всю проезжую часть улицы покрыла белая пушистая пелена, а Слава видел ее то лиловой, то голубой, луна окрашивала снег в причудливые цвета. Избы, то серые, то черные, вдруг становились зелеными, искрились, как в сказке.