Двадцатые годы - Лев Овалов

В волисполкоме он появился в обед. Озябший и суровый. Безошибочно определил, кто в канцелярии главное лицо, подошел к Быстрову, протянул заледеневшую руку.

- Я из губкомола. - Покопался в кармане, достал мятую бумажку, положил на стол. - Командировочное удостоверение.

Быстров передал бумажку Дмитрию Фомичу для оформления.

- Мы и так верим.

- Хочу с вами поговорить, как у вас работа с молодежью.

- А это уж вы с Ознобишиным, - нетерпеливо ответил Быстров, прошел через комнату, приоткрыл дверь, сказал кому-то: - Пошлите за Ознобишиным.

И вот Ознобишин и Шифрин друг перед другом. Слава в своем тулупчике выглядит обычным крестьянским пареньком, и Шифрин, как ни старается выглядеть начальником, держится неестественно, да и одет странно.

Солдатская шинель до щиколоток, он получил ее перед отъездом на складе губсобеса, на этот склад военное ведомство сдавало пришедшее в ветхость обмундирование, подпоясана гимназическим ремнем, и на пряжке еще поблескивает лавровый венок, как ни старался Шифрин соскрести эмблему напильником, а голова тонет в боярской шапке, отороченной кроликом под соболя.

Шапку отец Шифрина сшил для какого-то заезжего актера. Но актер уехал, не выкупив заказа, и шапка ждала своего покупателя. Если бы не мать, не видать Давиду этой шапки. Мать с тревогой наблюдала, как Давид собирается в командировку. Шинель выдали на службе, подбита она ветром, и мать настояла, чтобы мальчик поддел под шинель ее жакет, а на голове солдатская фуражка.

- Нисон! - в отчаянии воззвала мать к мужу.

Нисон покачал головой. Все же отцовские чувства пересилили скупость.

- Возьми шапку, - сказал он сыну, указывая на полку.

- Я поеду в фуражке, - ответил Давид с гордостью. - В таких шапках ходила буржуазия.

- Возьми шапку, - повторил отец. - В таких шапках щеголяют теперь твои красные байстрюки.

- Надо мной будут смеяться, - уже не так решительно возразил Давид.

- Хотел бы я видеть того, кто не позавидует собольей шапке, - сказал отец.

- Положим, это не соболь, а кролик, - восстановил Давид истину. - Будь это настоящий соболь, я бы еще подумал.

- Он бы еще подумал! - воскликнул отец. - Думать хорошо, когда есть чем согреть голову.

"Беру шапку только ради матери, - мысленно сказал Давид. - Иначе от беспокойства она сойдет с ума".

В этой-то шапке и появился Шифрин в Успенском волисполкоме.

- Ну и шапка у тебя! - вырвалось у Славы. - Где ты ее только достал?

Из-под шапки сердито блеснули мышиные глазки.

- Шапка тут ни при чем, - сердито сказал он. - Давай по существу.

Он потребовал списки сельских ячеек. Его не интересовали ни занятия по ликвидации неграмотности, ни изъятие хлебных излишков, ни художественная самодеятельность, ни заготовка топлива для школ.

- Ты мне лучше объясни, как ваша организация участвует в политической жизни страны?

Слава не понял:

- Разве изъятие хлебных излишков и ликвидация неграмотности не политика?

- Не прикидывайся младенцем!

У Шифрина сорвался голос, должно быть, он здорово намерзся.

- Есть хочешь? - спросил Слава.

- Хочу, - сказал Шифрин и хлюпнул носом. - Но прежде займемся делами. Ты можешь собрать волостной актив?

- Когда?

- Скажем, завтра?

- Ты в уме? - Слава снисходительно усмехнулся. - Оповестить, собраться... Зима! Клади неделю. Да и то...

Ссылка на зиму была убедительна.

- А где у вас больше комсомольцев? - Шифрин склонился над списками. - В Корсунском? Там кто секретарь - Сосняков? - Шифрин сам спрашивал и сам отвечал, он хорошо ориентировался в бумажках. - Можно на него положиться? Крепкий работник?

- Работник-то он крепкий, только злой очень, вечно всем недоволен.

- Говоришь, злой? - Шифрин повеселел. - Это хорошо! Значит, едем в Корсунское.

Он попросил добыть подводу, пойти обедать к Славе отказался, выпил в сторожке у Григория кружку несладкого морковного чаю с куском прогорклого хлеба и заторопился с отъездом.

Зимняя дорога, хочешь ты этого или не хочешь, сближает людей; лежа рядышком в розвальнях, укрытые одним тулупом, Слава и Шифрин невольно прижимались друг к другу. Возница дремал, лишь механически похлестывал лошаденку кнутиком, да шелестели по накатанному снегу полозья. Морозец пощипывал щеки.

Шифрин шмыгнул носом.

- Плохо.

- Что - плохо? - спросил Слава.

- Все плохо, - пожаловался Шифрин. - Нужно менять курс.

И опять Слава не понял:

- Какой курс?

- Не изображай из себя мальчика, - раздраженно буркнул Шифрин, все чаще шмыгая носом. - В Москве дискуссия. Слышал? Ленин хочет все тишком да молчком, а Лев Давыдыч вынес наболевшие вопросы на обсуждение всей партии...

Слава не сразу сообразил, что речь идет о Троцком, Шифрин называл его по имени-отчеству, точно тот был его близким знакомым.

- Рабочие бедствуют, крестьянство недовольно, интеллигенция отказывает Советской власти в доверии, - продолжал Шифрин. - А Ленин хочет превратить профсоюзы в школу коммунизма! Наоборот, их надо присоединить к государственному аппарату, установить военную дисциплину...

Тулуп плохо согревал Шифрина, его трясло мелкой дрожью, и он все плотнее прижимался к Ознобишину.

- Что-то я не понимаю, Давид, - примирительно сказал Слава. - Разве плохо учиться коммунизму?

- Эх ты, деревня! - пискнул Шифрин, высунув из-под тулупа сизый нос. Всему верите, а надо доходить своим умом...

И он принялся перечислять: в Ростове бастуют рабочие, в Тамбове крестьянские волнения, в Карелии действуют белогвардейцы, а на Украине петлюровцы. Он называл фамилии и города, ссылался на газеты, факты, каждый по отдельности, выглядели убедительно, но Слава уловил в тоне Шифрина странную тенденциозность, - газеты рассказывают и о хорошем, и о плохом, однако стоит выбрать из газет сообщения об одних несчастных случаях, стоит нанизать эти несчастные случаи на веревочку змеиной мысли, как получается, что везде и всюду происходят лишь одни несчастные случаи, статистика опасное оружие в руках предубежденного человека.

Слава оборвал Шифрина:

- А откуда тебе это известно?

- Из газет.

- Нет этого в газетах!

- Надо уметь читать...

Шифрин опять спрятал нос, но невнятное бормотание долго еще неслось из-под тулупа.

"Что он за человек? - размышлял Слава. - Состоял в чоновском отряде, собирался на фронт, вел себя как революционер, а теперь распространяет всякие обывательские слухи".

Ох уж эти слухи! В каком-то доме один сказал что-то про другого и передал третьему, слух пошел по деревне, переметнулся в города, а там...

И ведь все выдается за самое достоверное!

Слава сдернул с Шифрина тулуп.

- Послушай, Давид...

- Холодно!

- Собрание в Корсунском будем проводить?

- Угу.

- Вот ты и сделай доклад о том, что ты говорил.

- Об этом не всякому скажешь.

- Почему?

- Для того чтобы правильно оценить происходящее, нужно обладать достаточным кругозором.

- Но ты же ведь понятия не имеешь о ребятах в Корсунском?

На это ответа не последовало. Шифрин опять зарылся в тулуп.

Приехали в Корсунское в темноте.

- Зайдем в сельсовет, устроимся на ночевку, отогреемся...

Шифрин воспротивился.

- Где обычно устраиваются комсомольские собрания?

- В школе...

- Вот в школу и пойдем.

В школе темно, пусто, лишь в одном классе несколько учеников разучивают какую-то пьесу.

Шифрин как был, в шинели и шапке, прижался к теплым изразцам остывающей печки и велел вызвать Соснякова.

С ним Шифрин быстро нашел общий язык - все только о делах и ни о чем постороннем, договорились созвать комсомольцев с утра, вопрос один "Текущий момент и задачи молодежи". Сосняков строго посмотрел на Ознобишина, они расходились и в оценке текущего момента, и в определении задачи, и в присутствии представителя губкомола Сосняков почувствовал себя во всеоружии.

На ночь Сосняков позвал приезжих к себе - "в тесноте, да не в обиде". Шифрину хотелось поближе познакомиться с Сосняковым, он принял приглашение.

"Задаст задачу матери, - подумал Слава, - живут тесно..."

- Подождите меня, я сейчас, вчера для учителей картошку привезли...

Вернулся с узлом. Одолжил картошки, догадался Слава.

Обиды не было, но тесноты было предостаточно, ужинали картошкой с солью, спали на полу, не раздеваясь, на соломе, принесенной Сосняковым со двора.

С Ознобишиным Шифрин говорил мало, он больше расспрашивал Соснякова, выяснял, чем тот живет и дышит.

Однако в душу Соснякова проникнуть не так-то легко, он не столько отвечал, сколько сам пытался определить, что это за птица прилетела из губкомола.

Спалось плохо. Всю ночь мать Соснякова вздыхала на печи, встала чуть свет, затопила печь, и тут же подняла сына и гостей, натолкла им картошки с кислым молоком и с облегчением выпроводила из хаты.

Село только просыпалось. В сизом небе подымался над трубами белый дым, резкий, обжигающий ветерок закручивал над сугробами поземку, белесый серп месяца еще виден.